Под небом
Шрифт:
– Стой!
Клин зацепился за ставни собора, выбивая щепь. И тут же выскользнул, повинуясь команде хозяина – свою роль он сыграл. Рони пролетел в полуметре над землей, сшиб двух прохожих, смягчив посадку. Чуть не прикусил язык, выплюнув извинения, и помчался прочь, как ошпаренный. Сапогами по чужой спине, затем – луже, а следом – по старой брусчатке. Крестился, обнаружив укрытие за молельней, просил покровительства: рвано, негоже, как дурень с похмелья. И бежал, бежал.
Земля еще никогда не казалась спасительницей. Засуетились работники:
Каждый шаг отдавался в ухе, как прелюдия к выстрелу. Чавкнула грязь – а для Рони все, как искра в порохе. Увернувшись от прохожего, Рони почти обнялся с перегородкой. Не стреляет, чертов убийца. Боится промазать? Плохо целится на бегу? Клином умеет, а пулей что же?
Кажется, мог бы и попасть: в икру, колено, да куда угодно! Издевается, может, гонит к своим в новую западню – под небом этот коршун так же хорош, как и старшая Рьяных. Догонит. Измотает до смерти, всю грязь Гэтшира подошвами истопчет, но догонит его…
Впереди еще больше простора – только спиной пули и ловить. Простора больше, чем кислорода в легких, и, кажется, скоро всего воздуха Гэтшира не хватит, чтобы насытить их.
– Да что же э… – кто-то позади не успевает договорить. Хрясь! Столкнулись. Тело падает в грязь.
– С дороги, – сказано так, что Рони и сам готов уйти, да только его не отпустят.
И больше нет столкновений, вздохов и ругани – коршун не шел, а летел сквозь толпу, хоть улицы уже, чем в квартале знати.
Не уйти: ни по земле, ни по небу. Остается одно. То, в чем Рони столь плох, что начинать и не следовало.
Сдаваться он никогда не умел. Его отец сдался, присосавшись к бутылке. Сдался тот пройдоха, что выдал Дагу наводку. Прогнулся под коршунов, испугался, хоть бы теперь не спалось ему спокойно до конца дней…
А Рони не сдастся никогда.
Голова против крыльев. Они еще потягаются!
– Ах! – вскрикнула женщина, прижав корзину к груди. Рони чуть не сбил ее, приобнял за плечо, использовав как укрытие.
На Бронко-стрит еще остались узкие улочки, со сквозными колодцами в небо. Нещадно измучив усталые ноги, Рони запетлял на поворотах. Коршун и здесь не отставал – почти дышал в спину. Еще чуть-чуть – и ухватит за шкирку…
Что ж, ему же хуже. Ухватившись за угол, делая вид, что мыслит лишь о побеге, Рони остановился за ним. Припомнил прием, нашел опору в левой, замахнулся – все за секунду. Даже пожалеть не успел, что не родился убийцей.
Только показался коршун, и Рони пошел в бой. Извернулся: поставил подножку. А локтем метил в затылок: убивать коршунов – схлопотать участь хуже, чем эшафот.
Промах. И не потому, что плохо уличным боем владел.
Коршун поднырнул, даже не растерялся от выпада. Будто били его не реже, чем воробьев. Схватил за край куртки, обтерся об стену и вытянул Рони на себя. На зверином чутье Рони ткнул врага коленом. Тот выдохнул от боли, закрыл голову от удара. Бесполезное движение: хороший воробей знает, когда пора сматываться.
Рони вырвался, отбился, как учила Жанет, приметил зазор между столбами, чтобы к небу вернуться. Клин вылетел навстречу оконной раме. Хруст.
Что-то прилетело слева, и, увидев звезды, Рони с запозданием понял, как больно лицом поймать чужой локоть. Щелк! Трос соединился с рамой и потащил вперед. Улица Бронко пошатнулась, и Рони рухнул к ее ногам. А потом показалось, что на него обрушилось небо. Трос распорол руку, прорезав ткань: клин выскочил из дерева. Надсадно гудел ротор.
– Ау!
Взвыв через разбитый нос, Рони отплевался от грязи, кровавой слюны. Упало не небо – это вес хищника на спине. Не справилась оснастка утащить их двоих.
– Я тебя… ш-ш, – Рони подал голос, больше походивший на шипение. Заелозил ужом по брусчатке – и пожалел в тот же миг. Не смоешь грязь с лица – руки завернули к лопаткам. И неясно, от какой боли выть – в голове, будто расколотой, от ребер подбитых или суставов на руках, что в таком положении еще не бывали. – … Убью!
Коршун этой угрозой не впечатлился. Упаковывал его, как мясник колбасу на прилавке. Рони повторил угрозу, но совсем жалостливо: так, что самому тошно стало от своих потуг. Онемение в носу прошло, оставив теплоту хлещущей крови и новую боль.
– Да уймись ты, бешеный, – нагло затребовал коршун. И к Рони вернулся рассудок: хищника злить – еще и вывих обеспечит. Хотя какая ему теперь разница, до эшафота или после с руками прощаться…
Рони то ли рычал, то ли выл. В помутневшем Гэтшире на Бронко-стрит собирались люди.
– А за что его?.. – робко поинтересовался приземистый гражданин, чуть приподняв фетровую шляпку. Матери родной бы так не обрадовался воробей.
До чего же крепкие веревки у чертовых охотников! И ухо начало подмерзать на брусчатке.
– По закону, – отмахнулся коршун. Гражданин все еще колебался, и тут же последовал новый ответ. – Под протекцией графа Йельса.
Судя по звукам за спиной, коршун показал нашивку. И с Рони так и не слез.
Гражданин попятился, и шляпка прильнула к его порозовевшим ушам. Между ними шевельнулась гримаса, а уж затем посыпались слова:
– А. А-а! Извольте, то есть, звиняйте…
Похоже, эту треклятую эмблему каждый пьянчуга в Гэтшире знает, только покажи – сразу прочь.
– Он лжет, – взвыл Рони, забрыкавшись, – постойте же… погодите!
Но его слова облетели улицу, не вызвав и доли сострадания. Ничего особенного – просто то ли убивают, то ли грабят молодого паренька, такого же, каким были и прохожие в свое время. Какими будут или были их дети.
Коршун расположился на нем, будто на тюке с ворованным добром: только сапог у лица и виден. Хороший был сапог с пару недель назад, а теперь весь истерся, черепицей подрезанный. Хоть это в утешение.
– Сначала напал, теперь клевещешь, – деланно обижался коршун за его спиной. – Негоже тому, кто почти летать научился, таким дураком быть.