Под небом
Шрифт:
Позвать бы на помощь – да он сам по себе. Не расступится та кучка зевак, что слетелась на драку. Не выглянет из ряда воробей, свой, из стаи. И даже просто добрый человек, кому жандармы и графья гаже, чем нищие воры. Все добряки померли, раздавлены такими вот сапожищами, такими наглыми приезжими, что потчуются у Йельсов…
И Рони озвучил все то, чему научился в подворотнях Гэтшира: припомнил чужую матушку, которую в глаза не видал. Натравил все невзгоды, смешал с пылью на скатах крыш. Хоть и негоже крыть мастера своего дела такой бранью, будь ты
А коршун только посмеялся, затянул еще одну петлю на локте, поправил не дошедший клин, позаботившись об оснастке. И ответил тихонько, будто подслушивал их кто:
– Неплохо. Только мать моя лет десять назад померла. Понравилось?
Рони замутило. Потому он обиженно сипел и силился придумать любой план спасения. И как если бы одной беды было мало, послышался топот широченных ног. Кабан. Его одышку и стиль ходьбы Рони запомнил надолго: и смешно, и тоска берет.
Его габариты окончательно отпугнули зевак. Кабан зашумел:
– Фу-ух, еле нагнал. Думал, его к Войке понесло, южней, а…
Коршун, поймавший Рони, молчал. И казались в этом молчании надменность и холод. Рони выдул грязь из ноздрей и отплевался словом:
– Чего увязались, хромые? Дел поважнее не нашли, а? Двое на одного…
Кабан обошел место расправы боком и подсел на корточках по левую сторону: только и видно колени согнутые в выцветших портках да бугристые руки – от локтей до крупных пальцев. И голос у того зычный, только в хоре и сгодится:
– Виктор, глянь: спрашивает, за что вяжем.
– Я не глухой.
Ублюдок уже и ноги перевязал по щиколотке. Так, чтобы не больше половины шажочка сделать. Любит, значит, чтобы понадежнее было. Рони даже брыкаться перестал – чего толку? Плакала его свобода, крылья, жизнь под небом. Будет ли плакать Жанет? Как бы самому сейчас не…
Его грубо перевернули на спину – это уже кабан. Придерживает зачем-то, словно без головы родился – куда теперь воробью улететь, да как?
– Ночь твоя подруга, уродлив, как смерть, – проворчал Рони, по достоинству оценив рожу… нет, свиное рыло в капюшоне. Заготовил колкость для второго, что на щиколотках узел затягивал. – Два сапога пара, – приврал Рони, не придумав ничего лучше, хоть морду этого Виктора не разглядел.
Зубы начали стучать от прохлады и отдыха на брусчатке. Затянули последний узел.
– Дерешься ты лучше, чем сочиняешь. – Тут-то Виктор и скинул капюшон, вытер лоб, разогнувшись.
После всей беготни – морда фарфоровая, только волосы растрепались, темнее таких Рони не встречал. Не коршун, а ворон черно-белый. Сажа на снегу. И глаза чернее ночи. Слов своих назад Рони брать не стал, пусть переживает. Видно же, что приезжий, а держится наглее местных. Либо аристократ, спозаранку поднятый на банкеты, либо последняя мразь. И Рони заледенел, теряясь в догадках, кто из них обойдется с ним гаже.
Вот тот кабан оперенный, что отстал на первой трети, хоть на уроженца Гэтшира похож. Такого вполне могли бы вытащить из утробы в каком-нибудь портовом переулке, за семь медяков. Или, скажем, в прирубе ночлежки гончаров.
Может, разжалобить? Хоть не девчонка, но, может, сердце большое – у такого-то кабана? Рони заелозил по земле, выдавил жалостливый вопрос: мол, за что схватили, молодой он совсем, трех сестер кормить надо. Но смотрел кабан не на его потуги, а на коршуна.
Смотрел так, как не смотрит крупный зверь на птицу помельче да вдвое тоньше. Будто бы все наоборот, наперекор природе, и клювом дарят смертельные раны.
– Гхм. Мальчишка-то… идти сможет? – пролепетал кабан.
– Не мои проблемы. Ты опоздал.
Кабан отвел глаза, подул на взмокший лоб, последовал чужому примеру – стащил капюшон. И закопался ручищей в вихры на затылке. Виктор припал к фляге, вытер губы рукавом и продолжил, даже из вежливости воды не предложив:
– Вместо штрафа отработаешь сейчас: подкинь до штаба. – Рони почуял, что его затянули так, будто уже везут рубить запястья, без суда и присяжных. Казалось, громыхало не сердце, а камень улицы. – Давай.
– Да отвезу, не пыли. А каяться не буду, – аккуратно, чуть ли не подкладываясь, возразил кабан. – С каких пор тебе помощь нужна с воробьями, а?
Тишина, застрявшая между коршунами, будто хлестнула Рони по ушам. Кабан поднял его с земли не глядя, будто не весил воробей ничего, только скользнули носки обуви по брусчатке, да скрипнула ткань на плече. Рони порадовался двум вещам – его поставили на ноги, а тот убийственный черный взгляд направлен на соседа.
Виктор скорым движением спрятал флягу и сложил руки на груди.
– С тех самых, как у нас коршунов подменили на пуделей.
Рони развел плечи, почуяв надежду на побег: тяжесть и скорая драка так и повисли над бульваром. И, будто бы внимая его не озвученной мольбе, Виктор добавил жару:
– Громко лаете, а толку меньше, чем волос на морде.
Лея бы плюнула смачно и от души, угодив в глаз, услышь она такое в адрес брата. А кабан утерся, даже лицо расписал жополизной улыбочкой. И Рони замерз не только от стылой земли – горло схватило третье предчувствие. Худшее за день.
***
Штаб коршунов
Когда Рони довезли в логово врагов на площади Исвиль, он уже устал бояться. Кабан толкал его по узким коридорам, скрипучим лестницам и коврам с проплешинами. Не так уж и жируют коршуны, если поглядеть: ножки столов обглоданы – то ли саблезубыми крысами, то ли придворными чахлыми псами. По гардине суетливо бегает моль, а полы мыли будто в прошлый сезон.
Рони наспех пытался себя успокоить. Привезли не к жандармам (уже поздно?), не в клетку (пока!), и не на эшафот (перед этим подписывают бумаги?). Еще тлела надежда: вдруг скинут балластом в запертую комнатушку да забудут. А к обеду он прошмыгнет, победив сонливость, и скроется – только кровавые плевки на ковре и останутся от воробья на память.