Под открытым небом. Том 2

Малиновский Александр Станиславович

И снова зазвучал выразительный голос:

Многообразно зло природы!Среди коричневых ночей,Как тонкостенные триоды,Мерцают головы врачей.Он тоже вздрагивает,Скальпель,Он тоже, собственно, не бог!..Перчатки содраны, как скальпы,С усталых рук,И левый бокЩемит и жжёт —Там

бродит сердце,Как непутёвая вдова.Врачи, мои единоверцы,Роняют горькие словаО том, что снова опоздали.В глаза не хочется смотреть…И я смотрю в такие дали,Что вижу собственную смерть…

– Кто это? – негромко спросил он подошедшего вахтёра.

– Владимир Шостко, наш. А этих, которые за столом сидят, писателей не знаю. Кажется, Павлов и Вятский. Так в объявлении значится.

Ковальский потихоньку прошёл в конец зала и сел.

…А где-то трещали фрегаты, фелюгиИ вылезала наверх матросняКрепить паруса, Задраивать люкиИ отпевать хрипловато меня.

Теперь-то он признал Шостко. Два его сборника у Ковальского были. Стихи поражали непохожестью на те, что обычно попадались на глаза. Но в своём общежитии увидеть поэта не ожидал, хотя и знал, что живут в одном городе и работает он врачом на «скорой помощи». Ему и в голову раньше не приходило попытаться встретиться.

Когда вечер закончился, Ковальский решил, что надо обязательно подойти к Шостко. Нельзя, чтобы так просто он ушёл. Живой поэт!

И подошёл.

– Владимир Владимирович, я – Ковальский Александр, инженер. Живу в этом общежитии, если не возражаете, можем подняться ко мне.

– Зачем? – бодро откликнулся поэт.

Ковальский сам удивился своему ответу:

– Поговорим. Есть водка и сало! Извините!..

Шостко непринуждённо расхохотался.

– И потом, я пробую писать стихи. Их накопилась целая тетрадка, – словно продолжая извиняться за грубую приземлённость сказанного, выдохнул Александр.

– Да? – Поэт посмотрел внимательно сверху вниз. – Тогда пойдём!

…«Не начинать же сразу со стихов», – думал Ковальский уже в комнате, доставая сало и водку.

Они выпили за знакомство и Александр подметил: «Пьёт, как нормальный мужик, и крякнул хорошо, по-русски».

– Владимир Владимирович, вы сейчас очень хорошие стихи читали, мне понравились. Но вот в сборнике вашем есть стихотворение, по-моему, называется «Монолог железа»…

– Есть такое! И вы помните?

– Я, может, что-то не понял, но вы говорите, что железо спасёт людей, мир?.. Это сомнительно. Есенин уже сказал, что, скорее, будет наоборот. И сам погиб от железного мира…

Шостко вскинул брови:

– Вы так прочли?

– Ну, да, а как иначе?

– Но там не мой монолог, а монолог железа…

И дело моё прекрасно —Сделать их неприступней,Чтоб не дразнила убийцуНезащищённость спин, —

продекламировал поэт.

– А всё-таки?

– Доживём до… там у меня обозначен 3007 год – увидим.

Выпили ещё по одной и ещё…

– Сало хорошее. Откуда?

– Из деревни. Отец солил.

– Вы – деревенский?

– Да.

– Странно, по внешнему виду не скажешь…

– У вас тоже вид не соответствующий, –

проговорил Ковальский. – Похожи на технического специалиста, заводского интеллигента.

Александр, спохватившись, ожидал, что гость воспримет его слова как дерзость и приготовился к этому. Но получилось наоборот.

– Молодчина, угадал мой комплекс. Я сам недоумеваю, куда меня занесло?..

«Он, кажется, несколько захмелел…» – про себя отметил Ковальский.

– Брат окончил авиационный и делает самолёты. У него, как у людей, нормальная жизнь… А я – поэт! – Он замолчал. Потом разлил по последней. Но пить не стал. – Сейчас прочту.

Подожди водку трескать. Вот:

Поэтами становятся не вдруг,Вначале это как-то даже весело:Две тыщи строк!На ветер!Для подруг!И лишь одна – та самая. Поэзия!А вот ещё одна! Ещё! Ещё!Так вот они какие, муки творчества!Лишь у подруги впадинами щёкСтоят скупые слёзы одиночества.

Выпили по последней и гость загорелся:

– Пойдём ко мне, у тебя больше нет – а у меня есть. Мне нравится с тобой разговаривать. Ты не поддакиваешь…

Ковальский попробовал отговориться, но Шостко настойчиво заставил выйти на улицу. Моросил мелкий дождь. Путь недальний. Поэт жил на площади около угрюмого кинотеатра имени XX партсъезда. Там цвели на газоне удивительные беленькие цветочки, медовый запах которых очень нравился Ковальскому.

Они шли по мокрому блестевшему асфальту:

– Прочти своё, – почти приказал поэт.

Ковальский порылся в памяти и, не сразу решившись, прочитал:

Я тополёк за пазухой принёс.Я отогрел его в своей рубахе.И вот теперь меня он переросИ превзошёл и в силе, и в размахе.И я в густой тени его сижу,Перебирая жёлтый лист опавший.Стоп: я на него сейчас гляжу,Как на меня смотрел отец уставший.

– Что за «стоп»? Александр! Вы же не на дрезине едете и не в машинном зале у компрессора стоите на вахте!

Было уже заполночь и на пустынной улице голос гремел раскатисто:

– Нет в поэзии такого слова «стоп»!

Ковальский посрамлённо молчал, досадуя, что прочитал именно это стихотворение.

– Если мои не нравятся, слушай те, которые лучше моих, – объявил Шостко и звучно начал:

Я уйду в заливные луга,Там братан рыжих тёлок пасёт,И над тёплой землёю дугаСемь цветов моей жизни несёт!

– Иван Никульшин! Как и ты – деревенский! Каково, а?

– Хорошо, – убито отозвался Ковальский.

– У Ивана первая книжка выходит. И я – её редактор!

Когда ввалились в квартиру и включили свет, из приоткрытой спальни донеслось:

– Володя, ну сколько можно, ей-богу, второй час ночи!..

Они в одних носках быстренько проскочили на кухню и Шостко пояснил:

– Мы на днях у Иванова-Паймена хорошо одно событие отметили. Вот она и это самое…

Скворчала на сковородке колбаса. Хозяин достал рюмки. Ковальский думал, как же завтра пойдёт на работу, спать оставалось совсем ничего. «Пока вернусь…»