Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны
Шрифт:
Весь день солнце раскаляло черепичные крыши, а когда стемнело и каменные стены начали остывать, на улицах появились столики, открылись кафе, лавки, и мы с Президентом выдвинулись в «город» на вечерний променад. Прошвырнулись по узким улочкам, поглазели на статуи католических святых и, уже направляясь в марину, услышали музыку. Минуту спустя набрели на музыкантов — двух стариков, сидящих у двери дома. Один бренчал на мандолине, другой перебирал струны гитары. На крылечках близлежащих домов скучали слушатели.
Я, к слову сказать, не являюсь поклонником фольклора и с подозрением отношусь к организованным этнографическим зрелищам — всякого рода папуасам в перьях, с разрисованными физиономиями, танцующим под тамтамы. Не верю! Сквозь нейлоновые перья аборигенов и барабаны фирмы «Корх» просвечивает неискренность туристского предпринимательства. Тут же, на улочке Сан-Вито, все было настоящим: и старики с трехдневной щетиной на щеках, и потертые инструменты, и слушатели — толстые сицилийские матроны, как будто сошедшие с картин Феллини. И репертуар у музыкантов был соответствующий — что-то божественно простое и напевное вроде «Санта Лючии» или «Два сольдо». И как же до слез трогательно звучало это нехитрое бренчание! Даже Президент, избалованный филармоническими деликатесами на концертах Пендеревского и Шнитке, и тот стоял разинув варежку.
А чтобы потрясение наше было полным, невидимый антрепренер поместил в центр аттракциона женщину. Загадочная красавица стояла рядом с музыкантами, прислонившись к дверному косяку, и под дребезг мандолины мечтательно смотрела в небо огромными черными глазами. Она смотрела в звездную бездну, а мы с Президентом пялились на нее, и так прошла вечность. Одна мелодия сменяла другую, а мы всё стояли и стояли, пока красавица не зевнула — длинно, смачно, не прикрывая рта, в одночасье потеряв всякую загадочность.
Очнувшись как от гипноза, мы покинули концерт и под затухающие звуки мандолины поковыляли в марину готовиться к приезду Саши.
Саша, он же Саня, — тот самый совладелец «Дафнии», который дал деньги на половину яхты в обмен на обещания красивой жизни. Теперь приближался час расплаты — Саша с другом Мишей должны были присоединиться к нам в Палермо, куда мы стартовали из Сан-Вито на следующий день.
Они явились: молодые, бодрые и румяные, похожие на двух повзрослевших пластмассовых пупсов, у которых сквозь глянцевый целлулоид щек пробивалась недетская щетина. Полные сил и планов. С яркими чемоданами, рыболовными снастями и фотоаппаратами. Каждый за сто килограмм.
Старушка «Дафния» жалобно скрипнула, качну лась, вздохнула и безропотно приняла Саню и Мишаню, которые, ступив на борт, тотчас защелкали фотоаппаратами.
— Цивилизация, — прокомментировал Президент и, углубившись в бортовой журнал, сделал запись: «Приехали Саша плюс Миша. Плюс 40 в тени».
Принято считать, что на фоне Эйфелевой башни турист фотографируется на память. Вранье! Можно подумать, что все туристы страдают амнезией и если не сделают фото, то забудут, что побывали в Париже.
На самом деле цель фотографирования — увековечение своей персоны.
«Я на фоне Колизея», «я рядом с Папой Римским»… — выражаясь современным языком, турист пиарит собственную персону, запечатлеваясь рядом с «раскрученным объектом». Самооценка тем самым повышается, но и потери неизбежны — вместо того чтобы прочувствовать момент общения с чудом света, турист-фотограф хлопочет вокруг камеры, выбирая ракурс, точку, мизансцену. Само переживание откладывается «на потом». А «потом» получается не переживание, а его бледная иллюстрация в виде снимка с самодовольной физиономией автора на фоне чуда света.
Такую отговорку я придумал, чтобы не возиться с аппаратом. И не возился, даже камеру оставил дома, полагая, что сам-то я выше обывательского самолюбования, а в каморке своей повесил бумажку с предостережением Свифта: «У человека есть один непереносимый порок — тщеславие». Не дай бог!
Бросаю взгляд на Свифта, полируя бритвой лысину — прихорашиваюсь к фотосессии. Вот она, истинная цена показных деклараций.
«Пару фоток для вечности», — успокаиваю себя. Кстати, кто сказал, что «скромность — худшая форма тщеславия»? Ларошфуко, кажется? Спасибо мудрецам прошлого, снабдившим нас надежными афоризмами на все случаи жизни.
Цепляю на нос парадные очки и, придав лицу умное выражение, вылезаю в кокпит.
— Саня, дружище, щелкни нас на фоне маяка.
Щелкнулись, и Мишаня заторопился на рыбалку. Я тоже вытащил удочку, при виде которой юнги снисходительно заулыбались.
— Это вам, — сказал Мишаня, вручая шикарный, навороченный спиннинг.
Я такой роскоши сроду в руках не держал.
— Куда же мы пойдем с таким аппаратом?
— Рыба есть везде, — философски заметил Мишаня.
Саня подтвердил, что Мишка — рыболов-профи и что отныне рыбным меню мы обеспечены, а ко всяким кашам и тем более к вермишели быстрого приготовления лично он, Саня, не прикоснется.
— Я свой желудок не на помойке нашел, — заявил он, разразившись тирадой о пользе правильного питания натуральными свежими продуктами.
Под его напутствия мы отправились на рыбалку.
Далеко идти не пришлось — перевалив через волнолом, мы с Мишаней увидели бухту, в центр которой выходила городская канализационная труба. Фекалии бурлили, подобно гейзеру, а вонь была такая, что я на несколько минут потерял сознание. Даже у закаленного Мишани заслезились глаза, но и сквозь слезы он усмотрел рыбу, резвящуюся вокруг трубы.
Несмышленые сицилийцы скучали со своими удочками в стороне от зловонного вулкана.
— Думают, что там другая рыба, — хохотнул Мишаня, забрасывая блесну в самый центр канализации.
Я сделал то же самое, и таким образом за считаные минуты мы надергали несколько внушительного размера рыбин.
— Сане о канализации ни слова, — предупредил Мишаня, нюхая добычу.
— Почему?
— Могут быть последствия, — загадочно сказал Мишаня.
Президент при виде нашего улова почтительно хмыкнул, а Саня не удивился.