Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны
Шрифт:
Цены на нефть поползли вверх, и «дурные» деньги потекли в страну нескончаемым потоком. Подобно маслу, вылитому в штормовое море, эти безумные миллиарды на какое-то время успокоили волнение. Кипящая вода разгладилась, качка прекратилась — в наступившем затишье страна плавно въезжала в библейские «семь тучных лет». В обращение начали входить диковинные заграничные слова: фитнес, боулинг, ландшафтный дизайн, мейкап, СПА, пейнтбол, лифтинг. С телеэкранов потекли сладкие сериальные сопли. Народ ответил приступом истеричной лояльности и выстроился в очередь за ипотекой. Пользуясь всеобщей расслабухой, администрация тотчас подкрутила гайки. Спецслужбы сомкнули ряды. Бизнес впал в невиданное доселе мотовство так, что муллы, раввины и прочие попы едва поспевали гнусавить свои мантры, освящая виллы, яхты, самолеты, автомобили и прочую движимость и недвижимость.
Санин же вклад в гламуризацию всей страны выразился неожиданным образом: он увлекся гольфом. Откуда, спрашивается, из каких генетических недр у евреев российского Нечерноземья всплывает приверженность к излюбленной игре шотландских пастухов? Загадка. Причем к новому увлечению Саня подошел с той же страстью и обстоятельной деловитостью, с какой сколачивал миллионы. Скупив садовые участки вокруг дачи, он выкорчевал грядки, осушил канавы, засыпал компостные ямы и на освободившейся территории силами таджикских гастарбайтеров разбил гольф-поля на зависть прославленному Королевскому гольф-клубу святого Эндрю — знай наших!
В результате не успели мы пришвартоваться, как Саня заторопился в магазин за клюшками для любимой игры.
— Разве в Питере найдешь приличный «Питчинг Ведж»? — объяснял Саня. — Не говоря уже об «айронах».
Мы с пониманием кивали головами, хорошо «зная», какая на Родине напряженка с «айронами». Увы, в гавани Порторосо соответствующего магазина не оказалось, и тогда, взяв напрокат велосипед, неуемный Саня помчался за таинственными «айронами» в соседний городок. Я с Мишаней присоединился, и вот уже мы крутим педали по живописной дороге, тянущейся вдоль морского побережья. До этого злополучного дня я последний раз совершал длительные велосипедные броски лет тридцать тому назад, поэтому уже через пять минут пожалел о содеянном. Через двадцать — готов был вернуться, но почему-то не сделал этого. Через час, не чуя ног, я кое-как ворочал педали, едва поспевая за здоровяками-юнгами. Сошел с велосипеда враскоряку, на трясущихся ногах.
— Приехали?
«Сан-Джованни», — гласил дорожный указатель.
Трудно сказать, почему Саня решил искать клюшки в этой задрипанной сицилийской деревеньке. На вопрос, где продается амуниция для гольфа, провинциальные сицилийцы шарахались, суеверно крестясь, и посылали нас в разные концы единственной улицы. Путешествие затянулось, а тут и темнеть начало, по-южному быстро, далекий гром прокатился в небесах. Я забеспокоился: «не случилась бы задница», но поздно — ожидаемая задница наступила минуту спустя: в небе громыхнуло еще раз, и хлынул дождь.
«Старый дурень! — ругал я себя. — Что дома не сиделось!»
И вот мы черт знает в какой дыре, с прокатными велосипедами на руках, на темной улице, опустевшей уже в семь часов, практически голые под проливным дождем, в десятках километров от яхты. Что делать? — спрашивается. При этом Саня и Мишаня ни на минуту не потеряли отличного расположения духа: не волновались, не переживали… Что-то давало им уверенность в том, что ничего особенного не произойдет. Смеются, острят… Что это, легкомыслие? Отсутствие воображения? Безразличие к собственной участи? И то, и другое, и третье под общим названием «молодость». Они молоды, а значит, бессмертны, и плевать им на мои стариковские переживания. И правильно, что «плевать», — забежали в первую, не успевшую закрыться забегаловку, помахали купюрами перед лицом обалдевшего хозяина, и уже через полчаса на раздолбанном фургоне мы возвращались к яхте.
Я сидел в кабине, с наслаждением вытянув уставшие ноги, за спиной, в кузове, весело гоготали Саня и Мишаня. Подпевая приемнику, что-то мурлыкал похожий на бомжа водитель Марио, согласившийся за сто долларов отвезти нас и велосипеды в Порторосо.
— Уна фортива лагрима… — гнусавил потомок сицилийских мафиози.
Я прислушался и ушам своим не поверил: фальшивя и не попадая в ритм, Марио тем не менее подпевал не какой-нибудь дешевой попсе из дорожного радио, а полной драматизма оперной арии, звучащей в приемнике.
— Это как же следовало понимать? Да не сон ли это пригрезился моему утомленному сознанию? — взывал я к разуму.
И разум ответил.
— Нет, брат Аркадий, — шепнул он. — Это не сон и не галлюцинации. Это такой мир, где божественная музыка вживую звучит на убогих улочках, где красавицы зевают, не прикрывая рта, а босяк-водитель без напряжения и позы, в свое удовольствие шпарит душераздирающие арии из опер. Такой мир, такая жизнь, такое, брат Аркадий, караоке.
— Ма-ама-а!.. — рыдало в приемнике бельканто.
— Ма-ама-а! — фальшиво вторил ему Марио.
Вспомнил и я свою больную, старенькую матушку, которая давно не получала от меня вестей.
Как же она, должно быть, волнуется о единственном сыне, а я — свинья!..
В воображении я на секунду воспарил над дорогой, темнеющим морем, закатным солнцем. Увидел себя в центре картины и маму где-то далеко-далеко, и покаянная слеза выкатилась из бесстыжих сыновних глаз.
Полгода спустя по телевизору услышал запомнившуюся мне арию и позвонил Юре Мамину, который про музыку знает все.
— «Уна фортива лагрима…» — напел я. — Можешь сказать, что это?
Юра хохотнул от моего итальянского.
— Это «Любовный напиток» Доницетти, — сказал он. — Ария Неморино из второго акта.
— Опера?
— Опера, естественно. А тебе зачем?
Я рассказал про дорогу в Орландо, про Марио, про маму и свои переживания. Юра хохотал, как сумасшедший.
— Это не та «ма-ама», которая у нас «мама», — рыдал он от смеха. — Итальянское «ма амор» означает «моя любовь». Если хочешь знать, это вообще ария счастливейшего человека, который поет о том, что любит и любим, балда ты!
А я-то пережил минуты такого душевного оргазма. Столько передумал и прочувствовал…
— Какое же это счастье быть невеждой!
Проскочив Мессинский пролив, отшвартовались в большой комфортабельной марине, где долго бродили по бонам в безуспешных поисках кассы. Вместо кассы нашли голландца по имени Людвиг, сообщившего, что марина находится на территории офицерской школы, принадлежит Министерству обороны Италии и поэтому бесплатная. Вот радость! Сию же минуту между нами и Людвигом вспыхнула настоящая морская дружба. В процессе братания к дружественному застолью в местном ресторане, которое размашисто финансировали Саня и Мишаня, присоединился и итальянец Фабио, и еще несколько человек, чьи имена и национальность память не сохранила. А вот Людвиг оказался той же группы крови, что и его соотечественники Ян и Хан, поразившие нас радушием в Амстердаме. В миру Людвиг служил редактором журнала о яхтах, теперь же пробирался на родину на деревянном моторном вельботе, который по дешевке купил где-то в Греции. Без самоотлива и палубы, этот вельбот очень напоминал наши соломбальские Дори и был практически открытой лодкой, над которой Людвиг натянул кусок парусины, защищающий от брызг. Вода в бурдюке, койка на банке. Отопление и свет обеспечивала керосиновая лампа. Из предметов комфорта — химический горшок под койкой. И вот на этом судне Людвиг в одиночку двигался на встречу с осенней, штормовой Атлантикой.