Под покровом ночи
Шрифт:
И здесь на столе, рядом с диваном, горела лампа под стеклянным розовым абажуром в форме цветка орхидеи — неужели у них во всех комнатах, как в отеле, одинаковые светильники? Банколен вежливо указал мадам на диван. В ответ она с такой же учтивостью пригласила его сесть рядом… Мы остались стоять в тени, глядя на этих двоих в круге света, как будто смотрели водевиль. Килар нервно стискивал руки.
— Сигарету, мадам? — предложил Банколен. Когда он раскрыл для нее портсигар, я увидел, что в нем лежат такие же сигареты с гашишем, какие мы видели в тот вечер…
Банколен
— Мы выяснили, мадам, — делая вид, что не замечает этого, сказал Банколен, — что вы различными способами подвергались преследованию. В частности, вам предстояло стать женой не того человека…
— Лучше мне было бы выйти за одного из них, не так ли? — тщетно пытаясь улыбнуться, пробормотала мадам. Она перенесла удар даже не побледнев. — Могу я попросить огня?
По тому, как сжались ее губы, а в глазах загорелся дикий огонек, я понял, что, если Банколен промедлит зажечь для нее спичку, нам придется иметь дело с безумной.
— Мадам может сбрасывать пепел, если пожелает, на этот ковер. — Банколен произнес эти слова с легким, едва заметным упреком. Ее рука дрогнула. Это была дьявольски хитрая ловушка. Но женщина лишь слегка задумалась.
— Кажется, вы сказали — подвергалась преследованию? Очень мило. Я рада, что вы это поняли.
— Да, подвергались преследованиям. На те деньги, что вы давали Вотрелю, — порядка двухсот тысяч франков, кажется? — вряд ли ему стоило, будь он порядочным человеком, делать подарки мисс Шэрон Грей в знак своего уважения.
Она прикрыла глаза.
— Почерк на ваших чеках, — пояснил Банколен, — вы меня извините — тот же самый, что на тексте пьесы месье Вотреля, где вы писали ему свои проницательные комментарии. Сожалею, что одно из таких замечаний — «Eduard, je t'aime, je t'aime!» — было вам внушено далеко не такой проницательностью. Разумеется, когда вы узнали от мистера Голтона, что мисс Грей была любовницей месье Вотреля, это возбудило в вас ярость…
Килар не удержался и воскликнул:
— Банколен! Прошу вас, ради бога!
Повернув голову, Банколен устремил на Килара ужасный, ледяной взгляд:
— Месье Килар, позвольте напомнить вам, что я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Надеюсь, мне не придется просить вас покинуть эту комнату… Итак, мадам, вас преследовали все. Могу добавить, даже Фенелли. Должно быть, не так уж приятно терпеть его внимание такой физически сдержанной особе, как вы, — на этом самом диване, не так ли?
Этот жестокий удар едва не уничтожил ее. Банколен по-прежнему говорил участливо, едва ли не с нежностью, но его брови слегка приподнялись, что говорило о нервном напряжении детектива.
— Мадам, конечно, оптимистка. Но любой оптимист переживет сильное потрясение, когда низвергаются его идеалы. Например, мадам верила месье Вотрелю и баловала его, как ослепленного ее красотой джентльмена. Не знаю, развеялась ли ее доверчивость к тому моменту, когда он проявил трусость при выполнении изобретенного им плана — а именно плана убить лежащего внизу самозванца, — или позднее, скажем, когда он доказал, что совершенно равнодушен к чарам мадам. Возможно, когда месье Вотрель убеждал мадам убить самозванца, чтобы завладеть его наследством и сбежать, как в кино это делают преступники, на какой-нибудь тропический остров — не знаю, может, месье Вотрель так артистично цитировал еще одну «Саломею».
Она не заметила, как погасла ее сигарета, — нервы у женщины постепенно сдавали. Мадам откинулась на подушки в лучах нежного света лампы, на черном кружевном платье белел цветок розы, и жемчуг казался не белее, чем ее лицо. Тонкие выгнутые брови, холодный взгляд темных глаз… и все же вы чувствовали, что все человеческие чувства, неистовое желание любить и быть любимой, замороженные в глубине ее души, сейчас, в момент, когда ей предъявлялось обвинение, оживали и стремились вырваться наружу. Думаю, сам факт, что все стало известно, дал волю этому теплому потоку. Банколен знал, что так оно будет. Он поглаживал свои усы, наблюдая за женщиной, и неожиданно спросил:
— Может, мадам предпочитает, чтобы я сам рассказал, как все происходило?
Даже в этот момент ей удалось взять себя в руки.
— Месье Вотрель… Он не был трусом! (Безумный крик, вызов богам, упорное нежелание утратить последнего идола.) Возможно, он был… неверным. Но вы же понимаете, — она попыталась улыбнуться, — женщины способны простить измену. Но он был гением! Если он что-то задумывал, я знала — никто не сможет ему помешать! — с гордостью заявила мадам. — Уж мне ли этого не знать!
— Его план убийства, — продолжал Банколен, — был жалкой бумажкой. Уже через полчаса я понял все его хитрости.
При этих словах его лицо выражало вежливое удивление, как будто он говорил: «Неужели вы могли подумать, что Вотрель способен кого-нибудь провести?»
— Вотрель всегда ошибался. Например, вы должны были понять, что он ошибался, когда старательно убеждал вас принимать наркотики. Каким он был нежным! Это должно было успокоить ваши нервы. На самом деле, мадам, — детектив крепко стиснул ее запястье, но продолжал улыбаться, — это помогло ему подтолкнуть вас к убийству.
Не хотелось бы мне, чтобы глаза детектива смотрели на меня так, как они смотрели на нее.
— Что ж, очень хорошо. Я сам все расскажу за мадам только для того, чтобы показать, каким глупым и напыщенным был ее друг месье Вотрель.
Мадам, за которой ухаживает простодушный Салиньи, поддалась его странному очарованию, природу которого не может понять. В действительности же все просто — налицо сходство с ее первым мужем, хотя единственным человеком, кого она любила по-настоящему, был Вотрель. Неужели она этого не понимала? Месье Вотрель, артист, почти поэт, подобно Лорану; отчасти спортсмен, подобно Салиньи; умный и достойный человек, который всегда нежен и заботлив, всегда дает советы для ее же блага. Она читала его пьесы и льстила его самолюбию; с ней он мог тешить свое тщеславие, потому что она его боготворила…