Под прикрытием
Шрифт:
– Половину вперед… Не много ли, Джеффри? – с сомнением в голосе спросил сэр Колин. – Ты ведь уже старый человек. И живешь в таком месте, где умереть своей смертью – роскошь, недоступная многим…
– Нормально. Меня здесь никто не тронет, я – служитель Господа. Тому, кто осмелится хотя бы ударить меня, местные разрежут живот, насыплют туда соли и бросят умирать под солнцем. Кроме того – это дополнительный стимул для вас позаботиться о моей долгой и счастливой жизни, не так ли, Колин?
– Хорошо…
– Ты привез материалы? – прищурился священник.
– Привез, – сэр Колин протянул портфель, – о секретности…
– Можно и не напоминать, – закончил сэр Джеффри.
– Сколько времени тебе потребуется?
– Несколько
– Хорошо! – сэр Колин сделал знак Найджелу. Вместе с Найджелом опасно насторожился и Томаззино у двери. – Ты не порекомендуешь хорошую гостиницу в Палермо?
– Зачем же Палермо? – сэр Джеффри улыбнулся, хотя глаза его при этом стали неподвижными и пустыми, словно у куклы. – В Палермо вас, скорее всего, убьют, и я потеряю работу. Томаззино, насколько я помню, твоя матушка сдает комнату приезжим?
– Да, падре… – Томаззино опустил голову.
– В таком случае, вот этим людям нужен приют на несколько дней. Они хорошо заплатят. И пусть с ними обращаются, как с моими гостями, скажи всем, Томаззино!
– Понял, падре…
– Идите с ним, – сэр Джеффри сощурился, – там вы найдете кров и пищу, думаю, она вам понравится. И не делайте глупостей, о которых потом придется пожалеть. Всем…
Покинув прохладную тень прихода, итальянец с лупарой в руках и двое британцев вышли на исхлестанную солнечными лучами улицу, на палящий зной. Старики, игравшие в трик-трак, молча смотрели на них…
– Пойдемте, синьоры, – проговорил Томаззино по–английски, причем довольно чисто, – здесь недалеко, а на улице слишком жарко.
– Ты знаешь английский? – удивленно спросил сэр Колин.
– Да, синьор. Падре научил меня, и сейчас я разговариваю на нем немногим хуже, чем на родном.
– А чему еще научил тебя падре?
– Еще он научил меня разговаривать на русском, синьор, но этот язык я знаю хуже. Падре говорит, что русский язык знать еще полезнее, чем английский…
Жилище Томаззино было таким же, как остальные, может, чуть побольше. Одна его стена представляла собой каменную скалу, дом лепился прямо к ней. Внизу столовая, кухня, еще одна комната – и комнаты наверху, видимо, для гостей. Навстречу им вышла пожилая, полноватая женщина, типичная итальянка, с перемазанными мукой руками. Увидев сына, она затараторила на итальянском со скоростью станкового пулемета, но Томаззино веско бросил несколько слов, и она затихла, ушла обратно в дом. Здесь одно слово мужчины стоило десятка слов женщины…
– На сколько вам нужна комната?
– Дней пять, может, семь, – пожал плечами сэр Колин, – не знаю.
– Тогда с вас пятьсот лир [6] за комнату с пансионом в день. Еда, извините, местная…
– Это ничего, Томаззино. – улыбнулся сэр Колин. – Если она такая же вкусная, как то, что я ел в придорожной траттории, я с радостью ее отведаю…
6
В нашем мире итальянская лира девальвирована намного сильнее, на порядок, если не больше. Просто в этом мире не было Второй мировой войны – девальвация итальянской лиры произошла именно тогда, а потом итальянцы, в отличие от других государств, не стали «убирать нули» с купюр.
Touts will be shot…
Широкие, размашистые, неровные буквы на иссеченной осколками кирпичной стене на уровне человеческого
Touts will be shot…
7
Предатели будут убиты.
Это написано поверх одного из бесчисленных плакатов, развешанных британской оккупационной администрацией. Смех и грех, но такие плакаты обычно вешают там, где произошел взрыв, чтобы прикрыть ими от людских взоров изрешеченную стену. Вот и здесь – мелкие выбоины вверху, внизу они крупнее. На кирпиче большой, бросающийся в глаза плакат, на котором черным по белому написано: «If you have information about murders, explosions or any other serious crimes, please call… In complete confidence» [8] . А поверх этого плаката, как символ сопротивления, продолжающегося годами и десятилетиями на этой оккупированной земле – touts will be shot…
8
Если вы знаете что-либо о террористах, убийцах и прочем серьезном криминале, просим позвонить… Все звонки конфиденциальны.
Этот город давно уже мертв, это видно любому, кто приезжает сюда. Да, по улицам ездят машины и ходят люди, да, торгуют магазины, если на улице нет очередных беспорядков – но этот город мертв. Мертв – потому что его убили, и сейчас это – просто разлагающийся труп. Только вместо мертвечины здесь остро пахнет взрывчаткой…
В этом городе идет война. Самая настоящая война, улицы – как линия фронта, пули не щадят никого. Этот город – Белфаст – словно провалился в какое-то чудовищное вневременное существование, где жизнь сверяют не по праздникам, а по взрывам и беспорядкам, где наизусть помнят всех павших в кровавой братоубийственной бойне и где каждый пятилетний пацан, неважно, из католического или протестантского квартала, знает, чем он будет заниматься, когда вырастет.
Он будет убивать…
В этом городе я нахожусь уже не первый год и все равно не могу привыкнуть к нему. Этот город живет совсем не так, как другие, тот, кто здесь побывал, может опознать его с завязанными глазами. Здесь тумбы с цветами сделаны массивными и стоят на сваях, чтобы остановить заминированную машину, направляющуюся к зданию, здесь на главной улице выбито больше половины стекол в домах, а несколько зданий разрушены взрывами. Здесь процветают стекольщики и гробовщики, здесь на каждой лавке решетки, как в тюрьме, здесь у каждого оружие, законное или незаконное. Здесь не редкость автоматная очередь на оживленной улице – и тогда прохожие все как один профессионально падают на землю и отползают в укрытия, поэтому здесь специально сделан такой высокий бордюр, он защитит от пуль и не позволит водителю разогнаться и направить машину на идущих по тротуару прохожих. Здесь полицейских участков нет, есть крепости, из которых на патрулирование выезжают бронированные уродливые «Лендроверы», всегда не меньше чем по две штуки. Армия здесь настолько боится засад на дорогах, что основные перевозки личного состава происходят по воздуху. На военной базе Бессбрук в Южном Армаге находится самый большой вертодром в мире. Здесь нет ни лета, ни зимы – какое-то безвременье, осень, плавно переходящая в весну. Здесь пахнет взрывчаткой. Запах острый и едкий, похожий на чесночный. Здесь поразительное количество совсем молодых хромых людей – старая забава религиозных экстремистов, как протестантов, так и католиков – «починка колена». Сделать можно только две ошибки – на первый раз прострелят левое колено, на второй правое. На третий раз выстрелят в голову.