Под знаком Рыб

Агнон Шмуэль Йосеф

Пока я так сидел, новая мысль испугала меня — не потерял ли я письма доктора Неемана, когда свалился вместе с Грейсслером на землю? Я со страхом пощупал в кармане, но убедился, что они на месте, хотя изрядно уже запачканы грязью, соусом и вином.

Снова раздался бой часов. Я слышал с трудом, маленькая лампа коптила, в зале становилось все темней и темней, и среди этой тьмы послышался вдруг скрежет ключа в замке, точно звук гвоздя, забиваемого в тело, и я понял, что меня заперли в этом помещении и забыли, и теперь я не выйду отсюда до завтрашнего утра, когда они снова откроют ресторан. Что было делать? Я закрыл глаза и попробовал заснуть.

Я хотел заснуть и закрыл глаза. Но тут же услышал какой-то шорох и увидел мышь, которая вспрыгнула на стол и стала грызть кости. Я подумал: «Сейчас ей хочется костей, потом она начнет грызть скатерть, потом будет грызть стул, на котором я сижу, а потом начнет грызть меня. Начнет с туфель, потом перейдет к носкам, потом к ногам, потом примется за мое тело». Я поднял глаза и увидел часы, висевшие на стене. Оставалось надеяться, что они вот-вот ударят снова, мышь испугается и ей будет не до меня. Но тут откуда ни возьмись появился кот, и я мысленно воскликнул: «Я спасен!» Увы, мышь не обратила на кота никакого внимания, а он тоже не взглянул на мышь даже краешком глаза, потому что та грызла свою кость, а этот взялся за свою.

Тем временем лампа окончательно погасла, и внезапно кошачьи глаза вспыхнули таким ярким зеленым пламенем, что свет его заполнил собою весь зал. От потрясения я упал со стула. Кот задрожал, мышь отпрыгнула, и оба они со страхом уставились на меня. Один застыл на своем месте, другая на своем. В ночной тишине послышались цокот лошадиных подков и шелест катящихся колес, и я понял, что это господин Гейсслер возвращается с прогулки. Я окликнул его, но он не отозвался.

Господин Грейсслер не отозвался, и я растянулся на полу, задремал и под конец даже заснул. Еще не рассветало, когда я услышал громкие голоса слуг и служанок, которые пришли убирать ресторанный зал. Увидев меня, они испуганно застыли с метлами в руках, но тут же начали пересмеиваться и спрашивать друг друга, кто это такой, что лежит здесь на полу. Появился официант и сказал:

— Это тот, который просил целую буханку.

Я с трудом поднялся. Одежда на мне была вся в грязи, голова тяжелая, в горле пересохло, на зубах темный налет от голодной слюны. Я постоял немного и вышел из гостиницы. С улицы на улицу, пока не дошел до своего дома. Все это время у меня перед глазами стояли письма, которые вручил мне доктор Нееман, чтобы я отправил их по почте. Но то был первый день после субботы, когда почта не работала в полную силу и чиновники принимали только те отправления, которые они сами признавали срочными. Поэтому я вернулся домой, помылся и пошел купить себе еду. Одинок я был тогда, жена и дети жили за границей, и вся забота о пропитании лежала на моих плечах.

Письмо

1

Весь тот день я сочинял письмо с выражением соболезнования семье господина Гедалии Кляйна, умершего днем накануне. Господин Кляйн был из числа известнейших людей нашего Иерусалима — человек знатного рода и из богатой семьи, ценимый властями и уважаемый простыми людьми, вдоволь наделенный и годами жизни, и всеми ее радостями. Дочерей своих выдал за ученых людей, сыновьям нашел богатых невест и вдобавок удостоился еще увидеть внуков и внучек — энергичных и сметливых, готовых делать все, что потребуется в Стране. В общем, достиг всего наилучшего в мире сём, хотя и в будущем мире ему наверняка тоже гарантировано все самое лучшее, поскольку он завещал большие деньги на подаяния и прочие благотворительные дела.

Когда хорошие люди преуспевают в этом мире, это хорошо и для них, и для мира, потому что их преуспеяние убедительно говорит всем прочим, что быть хорошим хорошо, и все прочие видят, что всякий труд окупается и затраченные силы не затрачены впустую. Соответственно и уход преуспевших в жизни людей тотчас ощущается всем миром, и весь мир скорбит об их уходе. Вот и сейчас: родственники и друзья усопшего, служащие и помощники, крупные фирмы и благотворительные организации, торговые дома и банки, управляющие и администраторы, домовладельцы и мастеровые, маклеры и коммерсанты, писатели и учителя — все и каждый выразили свое глубочайшее прискорбие громко, публично, в каждой газете и на каждой стене. Журналисты соревновались в прославлении покойного, и если даже слегка преувеличивали, то само преувеличение доказывало, что покойный был большим человеком, ибо кого же хвалят журналисты, как не того, кто заслуживает похвалы.

Вот и я тоже оторвался от своей работы, чтобы выразить свое почтение скорбящим и написать им слова утешения, ибо я был коротко знаком с господином Кляйном и приятельствовал с ним на протяжении тридцати последних лет. Как это получилось? Тридцать лет назад, когда я только приехал в Страну, не располагая ничем, кроме любви к ней и готовности работать для нее, я отправился к господину Кляйну попросить у него совета, потому что был наслышан о нем как об отзывчивом человеке, у которого можно получить и добрый совет, и полезное наставление. Но господин Кляйн, будучи, как всегда, озабочен общим благом, не имел времени заниматься каждым просителем в отдельности и потому уклонялся от встречи со мной всякий раз, когда я приходил. Однако несколько лет спустя, когда я женился на девушке из хорошей семьи и приобрел собственный дом, он приметил меня и стал относиться ко мне весьма приятельски и с такой симпатией, как будто мы с ним дружили уже многие годы. Он предпочитал меня моим соседям, часто заходил ко мне в дом и даже упрекал меня, напоминая: «Не ко мне ли первому ты пришел сразу по приезде в Страну, а теперь не показываешься у меня». Что я пришел к нему первому, он помнил, а что он не встретился со мной — забыл, поскольку был важным общественным деятелем и трудился на благо всех людей, и потому ему казалось, что он занимался также и благом каждого отдельного человека. Таково уж обыкновение всех, кто трудится на общественном поприще, — смотреть на каждого отдельного человека так, будто все они трудятся именно ради него. И я тоже ощущал себя с ним так, словно получил от него помощь. Всякий, кто просит помощи у ближнего, даже и не получив таковой, все равно чувствует себя душой и телом связанным с этим человеком, как будто чем-то ему обязан.

В те годы, когда господин Кляйн приблизил меня, он уже оставил дела и занимался исключительно своим телом, пользовал его минеральными ваннами и лекарствами и каждый день прогуливал на свежем воздухе, но даже во время прогулок не забывал о нуждах ближних, как тот хозяин, что, обходя свои владения, по пути выясняет, в чем нуждаются его люди. И потому, гуляя, подзывал к себе всех, кто попадался ему по дороге, как это делают те, кто привык к компании и не любит гулять в одиночку. Много раз он приглашал и меня, и мы подолгу гуляли вместе. Мне несвойственна похвальба, но этим я готов похвастаться, потому что в подобных приглашениях проявлялось дружеское расположение господина Кляйна, который во время таких прогулок неизменно давал себе труд рассказать мне обо всем, что происходило в Иерусалиме за время его, господина Кляйна, жизни в этом городе. Иногда он возвращался к уже рассказанному, как всякий старик, которому дороги его воспоминания, а иногда немного их менял, соответственно времени и потребностям.

Ходили мы так, бывало, по улицам и кварталам Иерусалима, господин Кляйн — прямой, как кедр, и я — качаясь, как тростник, и он на ходу поднимал свою палку, и показывал мне тот или иной дом или развалюху, и рассказывал, сколько денег было угроблено на этот дом и сколько раз он переходил из рук в руки — от банка к банку, от маклера к маклеру, от кредитора к кредитору, — и при этом все еще остается под вопросом, принадлежит ли он тому, кто купил его последним, и окончательно ли он ему продан, поскольку в трактате «Баба Кама», где перечислены десять особых правил в отношении Иерусалима, одно из них говорит, что в Иерусалиме всякий проданный дом возвращается хозяину на юбилейный, пятидесятый год.

И вот так в каждом квартале он рассказывал мне, сколько людей разорилось в этом месте и сколько еврейских денег здесь кануло безвозвратно, как в бездну. Как кануло? А так — когда какой-нибудь еврей хотел приобрести себе кусок земли, посредники тут же повышали цену на этот участок. Что же делал в таком случае еврей, этот упрямец из упрямцев? Сначала кричал: «Не бывать мошенничеству!» — а потом шел к хозяину земли и предлагал ему больше. Беда, однако, в том, что посредники тоже были евреи и тоже упрямцы из упрямцев, и они шли к тому же хозяину и добавляли ему против прежней цены. И так оно продолжалось, пока крупица земли не становилась на вес золота, так что люди скромного достатка поневоле отказывались от покупки и уходили разочарованные. И если бы не он, не господин Кляйн, тут так и не появилось бы ни одного еврейского дома, ни тем более квартала. А при чем тут он? Ой, это целая история внутри истории, и каждая такая история больше, чем весь земной шар, тысячи и одной ночи не хватит, чтобы рассказать хотя бы одну из них.