Под знаком Рыб
Шрифт:
Тем не менее его усилия не пропали втуне. Он понял, что, если хочет, чтобы они его узнали, ему нужно с ними сблизиться. Но он не знал, как это делается. За годы труда над своим сочинением он стал рабом этой работы, причем до такой степени, что все время думал только о ней. Каждый день, стоило ему проснуться, ноги сразу же тащили его к письменному столу, к бумагам и перу, и глаза его, если в них не продолжали еще плыть ночные видения, тотчас начинали вглядываться в книги, или в фотографии, или в карты Гумлидаты, или в схемы тех сражений, которые привели к ее гибели. Иногда он начинал тут же добавлять кое-что к написанному накануне, а иногда за один день стирал все, что написал за много предшествующих дней. И то же самое происходило ночью. Зачастую, уже улегшись было в постель, он вскакивал, возвращался к столу и перечитывал написанное днем, то покачивая головой с удовлетворением, а то посмеиваясь над собой и над своими ошибками, которые понуждали его к новым размышлениям, поискам и исправлениям. И вот так проходили годы, а его книга все не выходила.
Иной раз, когда произведение так задерживается с публикацией, автор, если у него хватает ума, видит в этой задержке определенное благо, потому что она дает ему время для проверки своих предположений, и исправления ранее незамеченных ошибок, и обдумывания тех своих гипотез, излишняя жесткость которых могла исказить истинную картину вещей. Так и Адиэль Амзе: проверял, исправлял и обдумывал до тех пор, пока его книга не стала чистехонькой, как хорошо перебранная манная крупа.
Но издателя для нее по-прежнему не было.
Когда Адиэль Амзе совсем было отчаялся опубликовать свою книгу, случилось чудо: самый богатый из городских богачей, Гебхард Гольденталь, вдруг выразил желание ее издать. Непонятно, как дошло имя скромного исследователя до знаменитого богача и какую выгоду увидел такой богач в издании книги, не обещающей никакой прибыли своему издателю, разве что этот Гебхард Гольденталь был очень уж обременен своим богатством. А поскольку богатство не всегда приносит удовлетворение своему обладателю, он нашел удовлетворение в том, что стал покровительствовать наукам и поддерживать работы талантливых людей, чьи имена еще не получили известность, но могут прославиться впоследствии.
Впрочем, другие говорят, что дело не в этом, а в том, что Гебхарду Гольденталю было известно родовое предание, утверждавшее, что его предки принадлежали к числу изгнанников из той самой Гумлидаты, причем происходили они из знатных людей города, а один из них даже командовал отрядом горожан, который отважно противостоял готским полчищам до той последней минуты, когда готы ворвались в город и превратили его в груду развалин. Нечего и говорить, что это предание абсолютно несостоятельно, потому что в результате вторжения готов Гумлидата была стерта с лица земли — кто же может теперь утверждать, будто произошел из ее семени? Но мотивы не меняют дела: господин Гебхард Гольденталь изъявил готовность издать книгу Адиэля Амзе, несмотря на высокую стоимость такого издания, вызванную наличием множества карт и рисунков, к тому же раскрашенных автором во множество цветов: один цвет Амзе использовал для общего вида города, другой — для его храмов, еще один — для изображений жертвенников в этих храмах, и особый цвет — для их богов — Гомеша, Гуша, Гуца, Гоаха и Гуза [89] , и другой особый цвет для их наложниц, и свой цвет — для детей и младенцев во чреве их, а еще одним цветом он раскрасил столпов гумлидатской веры — великого Гомеда, и Гихура, и Амула, и совсем иным цветом — их служителей, храмовых жриц и жрецов. И все это, не считая храмовых блудниц, как высокорожденных, у которых матери были знатными женщинами, так и низкорожденных, у которых мать была знатной, но отец из рабов, а также обычных храмовых проституток, и храмовых прислужников, и даже храмовых собак, — все они тоже были раскрашены каждый в свои цвета в зависимости от их кожи, и одеяний, и стоимости, и важности их работы. А если добавить к этому изображения готов, и их союзников, и их гонцов, и их карликов-шутов, и воинов, которые уже в строю, и воинов, готовых к сражению [90] , то видно, какие большие деньги надо было вложить в печатание такой книги. Тем не менее Гебхард Гольденталь готов был напечатать ее, и напечатать красиво — красивым шрифтом, на красивой бумаге, красивыми красками, с красивыми рисунками и в красивом переплете. Короче говоря, он был готов издать книгу Адиэля Амзе самым роскошным образом, по последнему слову техники, что не всякий издатель может себе позволить. И его служащие даже побеседовали уже со всеми специалистами — графиками, картографами, корректорами, наборщиками и печатниками — и произвели расчет предстоящих расходов. Все было готово, если не считать того, что Гебхард Гольденталь имел привычку лично завершать с каждым клиентом любое дело, которое надежно подготовили ему его служащие. Если клиентом был рядовой человек, он приглашал его в свою канцелярию, если это был какой-то особенный клиент, он приглашал его к себе домой на чашку чая, а если это был человек важный и известный, устраивал для него прием. Адиэля Амзе, который был рангом повыше обычного клиента, но не достаточно известен, чтобы считаться важным, он пригласил на чашку чая.
89
Гомеш, Гуш, Гуц, Гоах и Гуз — как отмечают исследователи творчества Агнона, у писателя были две самые употребляемые им буквы: «а» («айн»), с которой начинались все «хорошие» имена и названия, и «г» («гимел»), с которой начиналось все плохое.
90
Выражения «воины в строю» и «воины, готовые к сражению», взяты из 1 Книги Паралипоменон (12,38 и 12,36).
Так случилось, что однажды утром Адиэль Амзе был приглашен на следующий день на чашку послеполуденного чая к господину Гебхарду Гольденталю, причем его просили быть пунктуальным и не опаздывать, потому что господин Гольденталь собирается за границу и в его распоряжении остался только указанный час, а он хотел бы завершить свои дела с господином Амзе еще до отъезда.
Какой же автор, долгие годы искавший издателя и в конце концов нашедший его, упустит свой шанс? Пробежав глазами письмо, Адиэль Амзе тотчас извлек на свет свой парадный костюм, который не надевал с тех пор, как был увенчан званием доктора наук. Он отряхнул и проветрил его, затем побежал к парикмахеру, от парикмахера в баню, из бани в магазин, купить себе галстук, а вернувшись из магазина, бросился к письменному столу, чтобы еще раз просмотреть свою книгу. И не успел еще наступить следующий день, как он уже был готов предстать перед своим издателем. Сколько он себя помнил, у него никогда еще не было такого дня. Он, бывало забывавший ради руин Гумлидаты и о себе, и о своей одежде, и обо всяких украшательствах, вдруг полностью переменился и стал похож на тех знаменитых ученых, которые оставляют науку, чтобы завоевать признание людей, не имеющих к науке отношения. Он сидел и листал свою книгу, и посматривал на себя в зеркало, и поглядывал на часы, и снова и снова изучал свой костюм и проверял свои жесты — ведь всякий, кто ищет знакомства с богатым человеком, должен хорошо выглядеть, хорошо одеваться и хорошо двигаться, потому что богатые люди, даже если и покровительствуют науке, любят видеть эту науку в красивой упаковке. А между тем наука, которой Адиэль Амзе отдал все свои силы и которая согнула его спину и опустила плечи, — она же сообщила его лицу некое сияние, которого не бывает ни у кого, кроме тех, кто посвящает себя служению чистому познанию. И жаль, что этот богач так и не увидел его — ведь если бы они встретились, он понял бы, что есть лица, которые красивее любого серебра и золота. Видишь, друг мой, ради сей морали я даже намекаю тебе заранее, чем все это кончилось.
Короче говоря, так он сидел, Адиэль Амзе, сидел и вставал, и снова садился, и снова вскакивал, и представлял себе, как его книга уходит в печать, и как она обретает вид печатных букв, и как он корректирует, и добавляет, и вычеркивает, и сокращает, и завершает ее, и как, наконец, она выходит, и как принимается публикой. Те годы, в течение которых он был сосредоточен на своих исследованиях, сделали его собранным и во всех других отношениях. Уже за час до назначенного ему времени он поднялся, взял ключ от комнаты, чтобы запереть ее за собой, еще раз посмотрел в зеркало, а потом обвел глазами комнату, удивляясь тому, что она нисколько не изменилась — ведь, по логике, она должна была измениться, как и положено комнате человека, которому предстоит получить благословение свыше.
Неожиданно он услышал звук шагов и испугался — уж не пришлось ли господину Гольденталю уехать раньше назначенного срока, и он прислал сообщить, что их встреча откладывается? Он замер в тревожном ожидании. От страха он потерял всякое соображение, только чувства еще выполняли свои обязанности. Все его тело превратилось в сплошные уши. Он напряженно прислушался к приближающимся звукам и вдруг опознал в них шарканье старушечьих ног. Разум мигом вернулся к нему и подсказал, что такой важный господин, как Гольденталь, уж конечно, не станет посылать сообщения через старух. А когда шаги приблизились совсем, он понял, что это идет та сестра милосердия, что регулярно приходила к нему раз в год, чтобы забрать иллюстрированные журналы, которые он передавал через нее в колонию прокаженных. Он растерялся — ему трудно было отказать ей, сказать: «Я занят, приходите через год», — потому что он очень ценил эту старую женщину, которая посвятила свою жизнь тем несчастным, что уже при жизни подобны мертвецам; но ему было также трудно и задерживаться ради нее, потому что, задержись он с гостьей, его книга задержится с изданием — ведь господин Гольденталь уезжает за границу, и кто знает, когда он вернется. Тут, однако, я хочу упомянуть еще одно обстоятельство, на первый взгляд смехотворное, на деле же весьма существенное. Когда для человека его дом составляет весь мир, любая лишняя, ненужная вещь в этом доме способна вызывать у него раздражение. Вот так же было и с Адиэлем Амзе. В те часы, когда он уносился мыслью во времена Гумлидаты, и бродил по ее развалинам, и беседовал с храмовыми собаками, выясняя их цену, и занимался другими подобными делами, он иногда поднимал глаза и вдруг видел кипы журналов, в которых ему не было никакой нужды, и вот сейчас, когда пришла сестра Ада, ему представлялась очередная возможность избавиться от всего этого хлама. А ведь если он сейчас этого не сделает, они будут еще год мозолить ему глаза, да к тому же за этот год к ним добавятся еще и еще журналы, и, поскольку все они совершенно ему не нужны, они будут невыносимо его раздражать.
Пока он стоял, раздираемый двумя жгучими желаниями: издать свою книгу и избавиться от лишнего в доме, — старая Ада подошла к двери и постучала. Он открыл ей и поздоровался. Увидев на его лице то странное, рассеянное выражение, какое бывает у человека, который колеблется между «да» и «нет», она сказала:
— Я вижу, господин доктор, что пришла не вовремя, и я сейчас же ухожу.
Он ничего не ответил, но, когда она уже собралась уходить, сердце подсказало ему, что она наверняка устала, эта старая женщина, устала после долгого и трудного пути, ибо колония прокаженных находится далеко от города, а она шла всю дорогу пешком, прошла всю ее своими медленными, маленькими шажками — ведь она никого не просит ее подвезти: если узнают, откуда она, ее тут же выбросят, люди до сих пор испытывают мистический страх при слове «прокаженные».
Он сказал:
— Я очень сожалею, что не могу сейчас освободить для вас часок, как мне бы хотелось. Я как раз на это время приглашен на чашку чая к фабриканту Гольденталю, вы, возможно, слышали его имя.
Откуда ему было знать, что за сорок лет до того этот самый Гебхард Гольденталь ухаживал за сестрой Адой и даже хотел на ней жениться, но она отказала ему тогда, посвятив себя служению несчастным людям, заточенным в колонии прокаженных.
Он продолжал:
— Мое дело с господином Гольденталем не терпит отлагательств. Но через час-полтора я вернусь. Подождите меня, пожалуйста, здесь, и я заполню вашу тележку всеми этими книгами, журналами, брошюрами и так далее, которые теснят меня и не дают мне дышать.
— Я бы с удовольствием посидела и подождала вас, господин доктор, — ответила она, — но я не могу оставить моих подопечных на долгое время. Они привыкли ко мне, и я привыкла к ним, и, когда я их покидаю, мне их не хватает, как и им не хватает меня, потому что они привыкли, что я им во всем помогаю. Так что я лучше пойду, господин доктор, и, если даст мне Господь здоровья и благополучия, я приду сюда на следующий год.
Адиэль Амзе понял, что не может отпустить ее просто так, не объяснив, почему он спешит. И потому, не, считаясь со временем, начал ей рассказывать: