Под знаком Рыб
Шрифт:
— Вы, возможно, обратили внимание, сестра Ада, что во все те годы, что вы приходили ко мне, вы всегда заставали меня в затрапезе — на ногах комнатные туфли, на голове кипа, воротник расстегнут, волосы растрепаны, борода неухожена. А сегодня я одет по-парадному, на мне новые туфли, шляпа, и на шее у меня галстук. Так вот, я хочу вам сказать, что я двадцать лет подряд был занят написанием некой книги, и теперь она уже готова к печати, и этот господин Гольденталь взялся ее издать. И я должен идти к нему, потому что он пригласил меня на это время, он уже наверняка сидит там и ждет меня и мою книгу.
Ее лицо просветлело.
— Вам нельзя задерживаться ни на минуту, — сказала она. — Поспешите, поспешите, господин доктор, не упустите случай, такая удача выпадает редко, не откладывайте ни на минуту то, чего вы ждали так много лет. Хорошо, что вы нашли господина Гольденталя, это честный человек. Обещает и выполняет. Даже я, в моем жалком деле, многим ему обязана. Когда я пришла к этим несчастным, то увидела разваливающийся дом, покосившиеся, сырые стены, покрытые плесенью, поломанные кровати и гнилые простыни, и если бы не он, пожертвовавший деньги на ремонт, и на новые кровати, и на многие другие нужды, там нельзя было бы жить.
И, перечислив все эти щедроты Гебхарда Гольденталя, она тяжело вздохнула.
— Что с вами? — спросил Адиэль Амзе. — Вам стало грустно?
Она улыбнулась:
— Грустно? Мне никогда не бывает грустно.
Он замолчал, пораженный. Потом сказал задумчиво:
— Вы единственная в мире, сестра Ада, единственная в мире, кто так говорит.
Она смутилась и сказала:
— Я вижу, что должна исправить сказанное, господин доктор. Мне часто бывает грустно, но не из-за меня самой.
И тут она покраснела и запнулась. Адиэль Амзе посмотрел на нее и сказал:
— Вы остановились на полуслове, сестра Ада, и возможно, что на самом интересном месте, когда наверняка стоило бы продолжить.
— Стоило? — удивленно воскликнула она. — Что мы знаем о том, что стоит и что не стоит? Я стара, и могила уже ждет меня, позволю себе один раз сказать откровенно. Я напрасно похвасталась, будто мне никогда не бывает грустно, — напротив, не проходит и часа, чтобы меня не навестила грусть, нескончаемая грусть, и мне даже кажется иногда, что она сильней, чем страдания моих подопечных, а уж они-то настрадались больше всех других, пришедших в этот мир. Господь милосерден — посылая человеку муки, Он дает ему и силу выжить и вынести эти муки, но у того, кто здоров и не испытывает страданий, нет этих сил, и, когда он видит, как мучаются эти несчастные, душа его терзается так, что ему трудно эти терзания вынести. А уж мне, взявшейся помогать этим страдальцам, еще труднее, потому что я к тому же все время сомневаюсь, хорошо ли я выполняю свои обязанности, делаю ли именно то, что им нужно, — ведь здоровый не может проникнуть в душу больного, — и подобно тому, как я никогда не оставляю их надолго, так и мои страдания не оставляют меня. Но извините меня, господин доктор, за всеми своими разговорами я совсем забыла, что вы спешите. Я немедленно ухожу, а вы идите по своим делам, и пусть вам во всем будет удача. Жаль, конечно, что мои несчастные не получат новых книг…
Он недоуменно посмотрел на нее:
— Почему жаль? Разве им уже нечего читать? Неужели они прочли все книги, которые у вас там есть?
— Они уже прочли их по десятому, а то и двадцатому разу, — сказала Ада.
— А что это за книги, кстати? — спросил Адиэль Амзе.
— Если хотите, я могу вам перечислить их все до единой, — сказала она.
— Так уж и все? — удивился он. — Сознайтесь, вы слегка преувеличиваете.
— Нет, — сказала она. — Книг там наперечет, а поскольку я живу в колонии уже много лет, я любую тамошнюю вещь и любую книгу помню очень хорошо.
И она перечислила ему все названия.
— Да, немного, действительно, — сказал Амзе. — Могу себе представить, как они там радуются каждой новой книге, которая попадает в их руки. И все-таки я полагаю, — добавил он со смехом, — что вы не всё назвали, запамятовали одну-другую, и, возможно, как раз самые интересные. Людям свойственно иногда забывать самое главное. Разве не так, сестра Ада?
Она улыбнулась и сказала:
— Я не люблю спорить, но по совести должна сказать, что я ничего не забыла — кроме разве одной книги, да и ту не упомянула только потому, что не видела в том необходимости, поскольку ее и читать-то невозможно.
— Почему невозможно?
— Потому что она вся прогнила, от старости и от слез.
— От слез?
— Вот именно, от слез, потому что каждый, кто ее читает, плачет над ней, такие ужасные вещи там описаны.
— Какие же это ужасные вещи?
— Не знаю, как вам объяснить, — сказала сестра Ада. — Все, что я знаю, я уже вам сказала. Это очень ветхая книга, она написана на пергаменте. Говорят, что ей тысяча лет, а то и больше. Если она вас интересует, я могу поспрашивать там и потом рассказать вам. В колонии есть еще старики, которые уверяют, что старики, жившие до них, со слезами на глазах пересказывали им то, что написано в этой книге. Но они говорят, что уже самые первые старики, те, что жили раньше тех, что перед ними, даже те уже затруднялись в чтении, потому что многие страницы в этой книге порваны, и буквы стерлись, и вообще вся эта книга — по сути, просто куча плесени. Ее собирались сжечь еще до того, как я начала там работать, потому что время пергаментных книг уже прошло. И при мне тоже был такой случай, когда местный габай [91] хотел выбросить ее в мусор, но в конце концов уступил мне, когда я сказала, что с книгой, которая доставляет людям удовольствие, нельзя обращаться, как с хламом, даже если она обветшала. Я полагаю, господин доктор, что творение мастера приносит отраду своему создателю все время, пока оно существует.
91
В еврейской общине — староста, ведающий организационными и денежными делами.
Амзе молчал, повторяя про себя ее слова и размышляя над ними, а потом вдруг спросил:
— Скажите, сестра Ада, а что именно говорили те старики, которые упоминали об этой книге? Ведь наверняка вместе с книгой они вспоминали и что-нибудь из прочитанного в ней?
— Да, — сказала она, — они говорили, что все ее страницы сделаны из пергамента. А что касается самой книги, того, что в ней написано, то я слышала, что там содержится история одного города, который давным-давно исчез с лица земли.
— Город, который давным-давно исчез с лица земли?! — воскликнул Амзе. — Скажите, пожалуйста, сестра Ада, может быть, вы слышали, как назывался этот город?
— Да, — сказала она, — я слышала. Этот город назывался Гумлидата. Да, Гумлидата.
— Что, что? Верно ли я расслышал? — крикнул потрясенный Адиэль Амзе. — Гум… Гум… Гумли… — От волнения он даже начал заикаться. — Ради Бога, сестра Ада, ради Бога, пожалуйста, повторите, что вы сказали! Как, вы сказали, назывался этот город? Гумлидата?
— Гумлидата, — повторила она, — а книга содержит рассказы об истории того города.
Амзе оперся обеими руками о стол, боясь упасть. Она увидела это и бросилась ему помогать.
— Что с вами, господин доктор? — спросила она. — У вас что-то заболело? Прихватило сердце?
Он глубоко вздохнул, выпрямился и улыбнулся ей:
— Ничего, ничего, сестра, напротив, — вы вдохнули в меня новую жизнь. Объясню вам коротко, в чем дело. Вот уже двадцать лет, как я изучаю историю как раз этого города. Нет такого клочка бумаги, на котором упоминается слово «Гумлидата», который бы я не прочел. Была б у меня власть императора, я бы мог отстроить этот город, каким он был до разрушения, во всех его мельчайших деталях. Я могу сказать, если угодно, что все свое свободное время я провожу в этом городе — хожу по его базарам и рынкам, по его улицам и переулкам, по его дворцам и храмам, — если бы вы знали, сестра, как у меня разламывается голова от всех этих моих хождений. Даже картина его разрушения мне ясна до мельчайших деталей — я знаю, как его разрушали, знаю название каждого готского отряда, который этим занимался, знаю, сколько человек были поражены мечом, сколько умерли от голода, сколько от жажды и сколько от эпидемии, пришедшей по следам войны, я знаю всё, кроме одной-единственной подробности: с какой стороны ворвались в город отряды полководца Гадитона — то ли со стороны большого моста, который назывался Мостом Храбрости, то ли в обход, со стороны долины Афрадат, она же Долина Журавлей. Афрадат, сестра Ада, — это на гумлидатском языке множественное число от слова «журавль», а вовсе не от слова «ворона», или «каштан», или «сапог», что бы там ни говорили такие высокоученые мужи, как господин профессор Альмони, или господин профессор Бальмони, или господин действительный тайный советник Гальмони, а также все прочие господа профессора, чьи портреты вам, возможно, доводилось встречать в иллюстрированных журналах по случаю вручения им почетных званий и знаков отличия. Уверяю вас, сестра Ада, все они, вместе взятые, глубоко заблуждаются, ибо «ворон» на гумлидатском языке — это «альдаг», а не «афрад», а «вороны» во множественном числе — это «альгадата», потому что буквы «д» и «г» в гумлидатском языке меняются местами при переходе от единственного числа ко множественному. А вот как назывались на этом языке «каштаны» и «сапоги» — этого я не знаю. Честно признаюсь, не знаю.