Под знаком тигра
Шрифт:
Приятная истома растеклась по моему телу. Какая малость нужна иногда для полного счастья! За окном изливает свою душу сентябрь, толкается ветер, а здесь тепло, уютно, спокойно. Да, повезло мне, что не коротаю ночь в палатке под грохот капель, бьющих в брезентовую крышу.
Громко благодарю:
— Спасибо, хозяин! Где бы на ночь расположиться? — Убираю со стола, нарочно звякая посудой.
В ответ ни звука. Ладно, сам разберусь. Задуваю свечу, выхожу в сени, включаю фонарик и стелю себе в уголке.
Под шум непогоды
Ночью пасечник несколько раз выходил на крылечко, стоял под дождем; тяжело вздыхая, заходил, и неудобно как-то было окликнуть незнакомого человека, перекинуться с ним словом, завести неторопливый разговор, прожидая бессонное время.
Поздний дождливый рассвет подслеповато заглядывает в окошко. Дождь всё шумит. Мерно звенит каплями по какой-то жестянке. Усыпляюще шуршит по листве закрасневшего клёна, ствол которого виден в окошко, а поникшая ветвь вздрагивает, стряхивая насевшую сырость, тарабанит по крыше.
Лежу и обдумываю: чем же заняться в такую погоду? Здесь бы остаться, переждать, да хозяин уж очень какой-то негостеприимный.
Открывается сенная дверь, и выходит пасечник. Не взглянув даже в мою сторону, сбрасывает щеколду, пихает плечом набухшую наружную дверь. Она распахивается, впустив гул ливня и тяжёлую прохладу отсыревшего воздуха.
Пасечник, стоя в проёме, смотрит вверх на тяжелые тучи, шумно вздыхает, оглядывает поляну. Внезапно охает и с искажённым лицом, пошатываясь, как пьяный, вбегает в дом.
Что-то случилось!
Быстренько выкарабкиваюсь из уютного спального мешка, бросаюсь к выходу и чуть не падаю от толчка выскочившего в сени пасечника. В руках у него ружьё и патронташ.
Не обращая на меня внимания, трясущимися непослушными руками вынимает патрон и пытается зарядить двустволку, хрипло шепча:
— Падла! Падла! Я т-те щас!..
Через его плечо пытаюсь сквозь пелену дождя разглядеть хоть что-нибудь. У омшаника под навесом, рядом с собачьей будкой шевельнулось рыжее пятно. Да это же… тигр!
Стоит и спокойно, по-хозяйски, обнюхивает дыру под омшаником, куда, очевидно, спряталась собака.
Щелкнули, закрываясь, стволы. Думать некогда. Хватаюсь за ружье, яростно шипя:
— Ты что, дядя, сдурел? Тигр в Красной книге!
И давлю, давлю изо всех сил на стволы, направляя их в пол.
Пасечник, лишь на мгновение опешив, рвёт ружье к себе, в бешенстве дергая им во все стороны. Я сопротивляюсь что есть сил, отталкиваю чёрные зрачки стволов от себя вверх, вниз, вбок.
— Отцепись, сволота! — клокочет в его горле. — Она… Ромку… племяша… моего… А-ах ты!..
Он резко дёргается назад. Мелькает кулак. Громко клацают мои зубы. Голова откидывается. Затылок хрустко вбивается во что-то остро-твердое.
Громыхая, гигантским обвалом
Далекое-далекое детство… Сон надвигается, укрывает мягко и заботливо уставшие ноги и руки, подбирается к изголовью. Его отгоняют яркие события дня, что вспыхивают на тёмном экране сомкнутых век. А сон, отступив, подкрадывается опять, неторопливо, незаметно…
За стеной молится бабушка. Её монотонный голос пробирается через пуховую подушку, вытесняет мысли, завораживает, помогает всепобеждающему сну.
Но тот словно чего-то выжидает. Слух напряженно ловит обрывки фраз, слова и держит на расстоянии медлительный сон.
— «Господи, прости мя…»
— Милая бабушка, ну сколько раз можно тебе объяснять: Бога-то нет!
— «Прости и помилуй…»
— Ну за что тебя прощать, такую добрую?
— «Во имя Отца и Сына и Святага Духа…»
— Ну всё. Завтра спрячу иконку так, что не найдешь этот Святой Дух. И никакой Бог тебе не поможет.
— «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…» — Странная молитва какая-то: никогда бабушка её не читала.
— «Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну…» — Да ведь это не бабушкин, а дедушкин голос!
— «Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти…»
Что за чушь: дедушка-то у меня неверующий. Первый комсомолец, ветеран войны, председатель сельсовета. Да и жена его неверующая: колхозница, бригадир-передовик.
— «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…»
А другой дедушка на войне без вести пропал. Это его жена — моя бабушка, что каждый день молилась.
— «Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего…»
Так кто же это молится? Сквозь веки пробивается тусклый свет. Незнакомые, недетские запахи. И шум, постоянный шум. Как у порожистой реки. Так я и есть у реки. На рыбалке. В отпуске. В тайге.
Ничего не понимаю. Открыв глаза, смотрю на незнакомый потолок, слушаю незнакомый голос, незнакомую молитву. Где я?
Пытаюсь повернуть голову, но боль током блестит в глазах, выталкивает из груди стон и возвращает память. Пасечник — сволота! Зверь — не человек!
Пробую встать, но в глазах от боли меркнет свет.
— Ты лежи, мил-человек, — раздается рядом голос, — и прости меня грешного.
Такое отчаянье слышится в голосе, что я с удивлением открываю глаза.
Обхватив руками голову, сидит за столом этот уголовник. Обреченным взглядом смотрит в окно. И такая во всем его облике безнадежность и безысходность!