Подари себе рай
Шрифт:
— Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.
— А где же им быть?
— В Африке, — знающе ответил адъютант. — Еще в августе пора была мигрировать.
— Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! — Начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда лениво забрасывала землей.
Много раз приходилось Хрущеву присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление, и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевом. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение, и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким — дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили офицера и пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся
— Не к наградам же их представлять, товарищ Сталин! — воскликнул Никита, приходя в ужас от своих же слов.
— Лучшая награда для пойманного дезертира — расстрел, — спокойно возразил Сталин. — Но в нынешней ситуации направить его в штрафной батальон — вот единственно разумное решение вопроса… — Сталин сделал паузу, Никита слышал, как он говорил что-то, видимо прикрыв ладонью трубку, затем продолжил: — Тимошенко и вы настаиваете на наступлении. С вас и будет особый спрос.
Никита вздрогнул от этих последних слов. Они были произнесены усталым, ровным голосом, но Хрущев лучше многих знал, какая угроза в нем таилась. Он хотел выкрикнуть, что на поддержку наступательной операции его провоцирует командующий, что он, Хрущев, против, вернее, у него те же сомнения, что и у Ставки и Генштаба. Но Сталин уже положил трубку. А вторично вызывать Верховного он не посмел. Без особой надобности такой вызов мог быть чреват самыми непредвиденными последствиями. И потом… Потом он знал, что действительно он с не меньшим, если не с большим, чем Тимошенко, рвением настаивал на наступлении. Кому не хочется победных лавров, особенно когда кажется, что они сами идут в руки. Желание поквитаться с вероломным врагом, желание отомстить за кровь и слезы соотечественников, горе и ужас, принесенные бомбами и штыками ненавистных чужеземцев, — естественные, священные желания. И разве грех при этом прославиться. Хотя, конечно, верно обо всем этом говорится в народе: или грудь в крестах, или голова в кустах. Только вот о кустах заранее как-то не думается. Но именно это и случилось в результате харьковского сражения в мае сорок второго. При примерном равенстве сил советское наступление натолкнулось на немецкое. Фельдмаршал фон Бок стратегически переиграл маршала Тимошенко, и в итоге операции «Фридерикус-1» несколько армий оказались в Барвенковском котле. Потери были не просто ощутимы, они были огромны. В честь армейской группы «Клейст» и Шестой армии по всей Германии победно звонили колокола. Опьянением от победы объясняется решение фюрера двинуть на Сталинград одну Шестую армию Паулюса. А в Ставке нескончаемо долго шли траурная грызня и похоронный поиск крайнего. Сталин был взбешен поистине трагическим исходом операции, которая начиналась успешно и многообещающе. Он был детально осведомлен и о слабой связи в войсках, и об устаревшей технике, и о разобщенности в действиях Юго-Западной группировки и Южного фронта. Все это и предопределило позорное завершение «эпохального наступления». Было и еще одно обстоятельство, о котором он один смел и судить, и говорить и о котором как-то сказал начальнику Генштаба генералу Василевскому: «Засранцы! Пошли по шерсть, а вернулись стрижеными! Да наших генералов, которые полководческим талантам обладают, можно пересчитать по пальцам. Жуков, Рокоссовский… — Он замолчал, вопросительно глядя на Василевского. Начальник Генштаба предусмотрительно выжидал. — И ведь Тимошенко и Хрущев трижды вносили предложение о наступлении на Харьков». — «И мы трижды отклоняли их предложения». Василевский просто констатировал факт, отнюдь не желая еще сильнее завести Верховного.
— Берия говорит, что у Тимошенко не лежала душа к этому наступлению. В бой рвался только Хрущев.
«Без драки попасть в большие забияки», — горько усмехнулся про себя Василевский.
— Столько людей загубили, столько людей! — Сталин сел в кресло, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. В мгновения слабости его могли видеть лишь два человека — Поскребышев и Василевский.
«Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека, — подумал начальник Генштаба. — Какой-то шпак Хрущев может решать судьбы фронтов, судьбы сотен тысяч бойцов и командиров только потому, что он член Политбюро». Сталин, как уже не первый раз с внутренним трепетом отмечал Василевский, словно читая мысли собеседника, в раздумье заметил:
— Член Политбюро. Да за один этот провал с Харьковом его следовало бы самого показательно расстрелять. Рас-стре-лять… — Он надсадно и коротко вздохнул и долго смотрел в окно на синь медленно надвигавшихся летних сумерек. Продолжал с нескрываемым сожалением: — Не могу. Во всем Политбюро из рабочих он да Андреев.
— А Ворошилов? — не смог удержаться от вопроса Василевский.
— Клим? — Сталин встал, недобро ухмыльнулся. — Клим — вчерашний день. И Тимошенко тоже. Пьеса Корнейчука «Фронт» — образ Горлова он прямо с них списал. Своевременно, хотя к искусству пьеса отдаленное имеет отношение. Всех этих Буденных отныне определять инспекторами, наблюдающими — на любую должность, кроме командных. А Хруща мы поручим его старому знакомцу Мехлису. Это будет узда надежная. Давайте теперь думать о завтрашнем. Итак, Сталинград — Еременко, Жуков, Рокоссовский.
Верховный и начальник Генштаба склонились над оперативными картами фронтов. Доклад Василевского был, как всегда, и предельно сжатым, и информационно исчерпывающим. Его уже давно не удивляло то, что Сталин по памяти безошибочно называл имена и звания не только командиров дивизий и бригад, но и полков и даже отдельных батальонов, места их дислокации, наполнение техникой и боевым составом. Верховный мог вдруг сказать, что танковые заводы в Челябинске, Свердловске и Магнитогорске в течение последней недели выпустили сто четыре танка и он распорядился отправить сорок машин Степному фронту, а остальные держать в резерве Ставки. Или что две свежие дивизии, сформированные в Раменском и Сызрани, следует передать Толбухину и Коневу. Или что пятьдесят пять бомбардировщиков, полученных вчера по ленд-лизу из Америки (Анкоридж-Анадырь-Хабаровск-Иркутск-Куйбышев), будут осваивать Астахов и Вершинин. «Память у него просто нечеловеческая, — сказал как-то дома за одним из редчайших в то время ужинов в кругу семьи Василевский. — Но не это главное. Он в течение суток принимает сотни, тысячи мелких, средних, больших решений. И каждое из них, особенно из этих последних, может оказаться роковым — для него, страны, каждого из нас. Я не знаю, что это, откуда это. Наитие свыше?» Такие или подобные размышления обуревали многих, кто по воле судьбы общался с Верховным в самых разных ситуациях, при несхожих, часто противоположных, обстоятельствах. Труженики от сохи и горнила, властители дум и вселенские мечтатели, полководцы и политики наций пытались решить загадку Вождя — одни через любовь, которая ослепляет; другие через ненависть, которая ослепляет еще больше. Ответ знали холодно-расчетливый Поскребышев и рассудительно-трезвый Василевский: Сталин был рабом и властелином Великой Идеи, рабом и властелином Великой России.
Никиту при встречах с вождем всякий раз охватывал благоговейно-мистический ужас. Каждое слово Сталина звучало для Хрущева пророчеством, каждый жест и взгляд были наполнены особого, сокровенного, высшего значения и смысла. И теперь, когда он понял, что гнев Верховного промчался мимо, не задев его, Хрущева, одного из главных виновников харьковской трагедии, враз изменившей в пользу немцев соотношение сил на всем огромном советско-германском фронте, он чуть ли не с умилением вспоминал слова Сталина, которые угодливая генштабовская молва в тот же день донесла до его ушей: «А члена Военного совета, этого Анику-воина, который окунул нас всех в Барвенковский чан с говном, впредь к руководству оперативному, тем более стратегическому, не подпускать на пушечный выстрел».
Втайне Никита был этому рад. Он ведь не военный. Его главная область — душа, боевой дух, милое сердцу и подвластное разумению «политико-моральное состояние». Его главная задача — так настроить войска, чтобы каждый боец рвался в яростную атаку со штыком наперевес и при этом победно кричал: «Ур-р-ра! За Родину! За Сталина!» Его главная цель — познать человека, которому доверены судьбы людей. Хотя и неблагодарное это дело. Он помнил, как безумно испугался, узнав о предательстве Власова: ведь командармом он его назначал. Звонил в Москву, Маленкову, хотел заручиться его поддержкой. Тот отмахнулся: «Принимай решение сам. Доверяешь — назначай». Доверяешь… Доверяй, да проверяй. А когда тут проверишь? Немец давит, фронт трещит по всем швам. Армия без командующего обречена. Вот и назначили, генерал опытный, толковый. А что у него там, в тайных извилинах, сам СМЕРШ не разберет. Правда, это лыко ему в строку не ставили. Власова знали и в Ставке, и в Генштабе. Когда он переметнулся к немцам, Верховный больше всех винил себя: сам недосмотрел, сам и казнись. Зато ох и сладка была месть потом! И Власову, и многим другим…
На каком бы фронте Хрущев ни служил, он славился своим хлебосольством. Напитки и продукты были всегда первоклассными. Сановных гостей потчевал и звездными коньяками, и засургученными водками-винами, и отменным первачом; кормил не набившей оскомину американской тушенкой — молочной поросятинкой да нежной гусятинкой, овощами-фруктами да пирогами-пирожными. Потому от командных визитеров не было у Никиты отбоя. Но вот однажды прилетел из Куйбышева, где формировалась его воздушная армия, авиационный генерал. От угощения отказался и попросил аудиенции. Оставшись с глазу на глаз с членом Военного совета, торопливо заговорил:
— Прибыл я гонцом с дурной вестью. Ваш сын Леонид…
— Что? Что с Ленькой? Погиб? — побагровев, Никита схватился рукой за сердце, рванул ворот гимнастерки.
— Нет-нет! — поспешил заверить его генерал. — Жив.
— Ну?
— Прилетел он с фронта на несколько дней повидаться с родными. По разрешению командования. Все законно.
Генерал замолчал, забарабанил пальцами по столу.
— Ну же?
Тот вздохнул, напрягся, как бы собираясь с силами, провел рукой по густым седеющим волосам:
— Да, так вот. Оно, конечно, молодо-зелено: веселая компания, ресторан, девушки. Выпили, ясное дело. А удаль свою как показать перед красавицами, тем более что из-за одной из них злой спор вышел. Ну и заключили пари. Один из моих офицеров, майор Михайлюк, к Герою был представлен, и ваш Леонид: майор поставит бутылку на голову, а Леонид с пятнадцати метров собьет ее первой пистолетной пулей. Отмерили расстояние, заняли каждый свою позицию. Михайлюк папироску зажженную в губах зажал, на, мол, стреляй хоть из пушки. Мне потом уж говорили, что Леонид был отличным стрелком.