Подари себе рай
Шрифт:
Папа положил трубку и долго смотрел на нее не мигая. Сказал: «Подписывает постановление о создании академии. Свершилось! Не знал, что мой отзыв из ополчения был согласован с ним. Он уже тогда ознакомился с планом создания академии. — Потом вздохнул: — Даже про Сильвию знает. Впрочем, что я удивляюсь? Консул не один донос соорудил. Деньги и звания за это получает». И пошел в ванную. А я сидел, затаив дыхание. Я, дурак, переживал, стеснялся, что мой папа не воюет. А его, оказывается, сам Сталин с фронта отозвал. Как сказал бы дядя Любомир — это тебе, брат, не фунт изюму. И не хухры-мухры, как скажет Кузьмич. Я ждал Анькин звонок, а дождался самого Сталина! Теперь уж точно, если в школе ребятам расскажу, ни за что не поверят. А я все равно расскажу. Шороху будет на всю школу. И нашу, и женскую.
Май
Экзамен
Наш пожилой седой военрук, милый, добрый Тарасыч. Весь израненный, контуженный, он после всех госпиталей скакал вместе с нами, молодыми, и по ухабам, и по горкам, и через рвы и ямы. Разделил нас на синих и красных, и мы с деревянными винтовками и в разведку по-пластунски отправлялись, и в рукопашном схватывались, и, конечно, гранаты метали. В гранатах равных Коле Игнатьеву не было. Его Тарасыч на городские соревнования отправить собирается. Венец экзамена — стрельба в тире Парка Горького. Тут победителем вышел Игорь-маленький. Пятьдесят из пятидесяти. Я, говорит, в детстве из рогаток по воронам бить наблатыкался. После экзамена пошли в пивной павильон. Скинулись, Игорь-большой слетал тут же в парке к знакомому барыге, приволок четвертинку для Тарасыча. А мы махнули по кружке «Жигулевского», заглянули в бильярдный зал. Сгонял я с Игорем-средним партейку в американку. Отвел душу — восемь-один. Куда ему со мной тягаться. Слабак.
Домой явился в седьмом часу. Раскрываю дверь — и в кухне за столом папа, Костик и мама! Ма-ма!!! В гимнастерке, с орденами Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, гвардейским значком. Одна нашивка тяжелого и три — легких ранений. Мамочка! Целую ее, обнимаю. И плачу от счастья. Матреша смотрит на нас, подперев руками голову. Тоже плачет: «Дождались мамки, дождались, родимые!» Костик тянет меня за рукав вязанки, заглядывает в глаза, радостно сообщает: «Мама всех фашистов победила. Она герой. Больше никуда не поедет, с нами теперь будет. А Ленки больше нет! — И прыгает, размахивает своим автоматом. — Ее мама выгнала». Папа улыбается виновато. «Вот и Леля пришел, — говорит он, заглушая слова Костика. Наливает в рюмки водку, рука дрожит. — Теперь вся семья в сборе. Давайте выпьем за возвращение мамы». «Ура!» — кричит Костик. Я его поддерживаю. «Ты что, уже пьешь водку?» Мама неодобрительно смотрит на меня. «Ну, мам, за твое возвращение, только одну рюмочку. Мне скоро пятнадцать». Мама машет рукой: «Ладно, одну за возвращение». Я смотрю на ее правую руку: она почти по локоть забинтована и на перевязи. «Ранение в кисть разрывной пулей, — отвечает она на мой взгляд. — Я долго лежала в госпитале в Саратове. Надиктовала вам два письма, да, видно, не дошли». Скоро они ушли с папой в большую спальню. Сначала было не слышно, как они разговаривали. Дверь чуть приоткрыта, но слов не разобрать. Тон был спокойным, но постепенно становился резче. Потом дверь захлопнули. Двери у нас старинные, могучие, звуконепроницаемые. На вешалке в нише у окна я увидел солдатскую шинель. В обеих полах были рваные дыры. «Маша сказала — это осколки, — сообщила Матреша. — Говорит, кругом людей наповал, а ей только шинелку пробьет. Ее Бог для вас сберег». Она оглянулась на дверь спальной и поманила меня в ванную.
Рассказ Матреши
— Че тут было! Че было! Маша прям в двери встренулась с Ленкой. Ага. Стоять и смотрять друг на дружку. Маша сняла со спины эту, ну, военную торбу, говорить:
— Значится, вот ты какая есть из себя!
Ленка говорить:
— Да, такая я и есть. Что, завидки беруть?
— Ах ты, гнида тыловая. — Маша говорить. — Мы там всю кровь свою отдаем, вшей кормим, а ты тута в крепдешинах да меховых польтах прохлаждаисси. И ищо нашинских мужьев блядками завлякаишь!
— А хоть бы и так! — Ленка ногу свою вперед выпятила, сама из себе как буряк малиновый стала.
— Тода я те щас по-свойски, по-фронтовому пояснению покажу.
И ты знаишь, я чуть в оморок не сподобилася. Достаеть Маша из торбы револьверт.
— Я, — говорить, — тебя, курва бессовестна, смерти предам.
Ага. Прям так и сказываеть. Ленка таперича заместь буряка молоком подернулась.
— Я, говорить, беременна. Двоих, значится, жисти решишь.
Цельных пять минут был молчок. И вот Маша командоваит:
— Даю те, крыса поганая, ноги отселева унесть четверть часа. Апосля того стрыляю. Все, стрелка побегла.
Ленка завсегда така надута, делат все важно. А здеся куды оно все подевалося? Глядь, она уж из двери шмыг на лестницу. Два чемодана еле тащить. А ить пришла в одном платьишке, и то штопано-перештопано. Маша ищо ее одежку найшла, с лестницы ей вдогон как швырнеть. И как крикнеть:
— Как тебя из эвтой фатеры, так и фашистов с нашинской земли-то турнем так, что кишки вон.
А соседи, выскочимши на лестницу, назло Ленке радоваются. Приговаривають:
— Поделом шлюшке-страмнице. Другим неповадно будеть. На чужой каравай рот не разявай!
Когда мы с Матрешей вернулись на кухню, Костик все еще сидел за столом. Поднял голову, сказал сонно, обращаясь ко мне:
— Как ты думаешь, Лелик, Ленка где-нибудь сейчас плачет?
— Не знаю. Может быть.
— Вот ее мне не жаль. Ни капельки!
«…И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАШИ…»
У Сергея появились друзья в Белом доме. Собственно, это были соклассники Элис по школе в Чикаго. Однако Сергей неукоснительно следовал советам Аслана Ходжаева: воздерживаться от активных контактов с работниками администрации, особенно близкими к ФДР. У него были веские на то причины. Агенты-нелегалы, клерк в госдепартаменте и высокопоставленный чиновник в департаменте юстиции, сообщали, что Сергеем и Элис с недавнего времени всерьез заинтересовалось Федеральное бюро расследований. Его глава Эдгар Гувер не скрывал своей неприязни к лучшему другу отца Элис и ее крестному Фрэнку Ноксу, убежденному республиканцу, за то, что тот активно поддерживал внешнюю политику «нашего розового Франклина». Особенно Гувера бесило улучшение дипломатических отношений с большевистской Россией. «Признание беса есть откровенный шаг к отрицанию Бога». Когда в сороковом году Фрэнк Нокс, республиканец, отважившись на неслыханный прецедент, стал министром военно-морского флота в администрации президента-демократа, «железный Эдгар» в кругу близких друзей сказал: «Этот король вшивых репортеров у меня еще попляшет. И дочь его дружка-банкира, агитатор Кремля, московская подстилка!» Но одно дело — грозные словеса, другое — действия. Гувер и ненавидел, и боялся Рузвельта. А Нокс был с президентом на дружеской ноге. И отец Элис тоже — это он вкупе с приятелями-ньюйоркцами и бостонцами (как они с гордостью о себе говорили — «Мы — ого-го! Сила — двенадцать миллиардов!») разработали для ФДР хитроумную механику ликвидации страшного банковского кризиса.
Теперь же, в марте сорок первого, когда полыхавшая в Европе война придвинулась вплотную к границам Советского Союза, Сталин хотел иметь постоянно перед глазами политическую картину всего Старого и Нового Света со всеми ее нюансами и оттенками, цветами и тенями. И к главной задаче Сергея — информировать Центр о разработке сверхоружия — добавилось поручение, как его в шифровке сформулировал Ходжаев, «стратегического характера: какова будет позиция правящих кругов США в случае агрессии Германии против СССР?». Сергея перевели из «Известий» в ТАСС, и он стал шефом бюро в Вашингтоне. Этим особенно довольна была Элис. Именно здесь, в Вашингтоне, была политическая кухня страны и процветали ее школьные дружки-подружки. Первый же выход в высший столичный свет был на редкость удачным. Эрни Бейлиз, помощник одного из заправил «мозгового треста» Гарри Гопкинса, и Сара Уитни, секретарь вице-президента Генри Уоллеса, познакомили Сергея и Элис со своими боссами на приеме в Белом доме. Прием этот, широкий, веселый, представительный (полторы тысячи гостей) — как, впрочем, большинство приемов Рузвельтов, — был проведен по случаю утверждения «Программы ленд-лиза». В газетах только что промелькнуло сообщение, что главой назначен Гарри Гопкинс, а президентским куратором — Генри Уоллес. О целях программы ФДР поведал нации в одном из своих еженедельных радиовыступлений «Беседа у камелька».
Когда Эрни подвел Сергея и Элис к Уоллесу, тот качал на качелях одного из внуков президента. За его движениями с настороженной улыбкой наблюдала Элеонора. Сергей, много всякого слышавший о первой леди, подумал, несколько раз взглянув на нее: «Да, пожалуй, не Венера Милосская. Но сплетни злопыхателей о ее отменной некрасивости явно преувеличены. А то, что она наделена поистине мужским умом, никто отрицать не отваживается, ибо тотчас получит достойную отповедь». Уоллес дважды поцеловал Элис, пожал руку Сергею: «ТАСС? Вы давно знакомы? Уж не под вашим ли влиянием наша девочка агитирует за колхозы и Советы? Я шучу — ее интервью с дядюшкой Джо помогло многим в этой стране лучше понять, что же в самом деле происходит в вашей загадочной России».