Подкидыш

Величко Андрей Феликсович

Начал император с заявления, что ему известна роль Голицына в недавно состоявшемся покушении. А дальше Михаила Михайловича хоть и холодно, но вежливо приглашали в гости — прямо сейчас, пока это ему позволяет здоровье. В этом ничего такого уж удивительного не было, оно начиналось потом. Как там он пишет?

"Тоскливо, наверное, умирать с сознанием, что все усилия впустую, я остался жив и следовать ни за тобой, ни тем более впереди тебя не собираюсь? Не скажу, что сочувствую, но тем не менее вполне понимаю. И из соображений, которые пока освещать не буду, дам тебе шанс взамен бездарно твоими людьми упущенного. Хочешь меня убить? Убей! Но не сегодня вечером, а завтра утром. О том же, как будет происходить оное действие, я хочу

поговорить прямо сейчас, не откладывая. Разговор состоится при свидетелях, но даю императорское слово, что после него ты останешься свободен, и сможешь, поговорив со мной, отправиться хоть домой, хоть куда душа пожелает. Вот только глупостей совершать не надо, душевно тебя прошу. Не бери с собой оружия, его все равно мои люди заметят и пустить в дело не дадут, получится только лишний позор на твои седины. Помни, сегодня — лишь разговор. Дело завтра. Шанс у тебя, повторяю, будет. Ежели хочешь его упустить — бог тебе судья, и гораздо скорее, чем это предсказывал уважаемый профессор Бидлоо".

Пару минут Михаил Михайлович смотрел на письмо, потом собрался было сунуть его в карман, но передумал. Хоть и чувствовал он, что император нарушать данное им слово не будет, но пусть бумага останется здесь, на видном месте. Ладно, нечего тут долго раздумывать.

Фельдмаршал набрал полную грудь воздуха и рявкнул:

— Мишка, вели карету запрягать немедленно! Да пошли ко мне кого-нибудь помочь одеться. Бегом, собака ленивая!

Глава 31

К Лефортовскому дворцу фельдмаршал подъехал, когда солнце уже село. Выбрался из кареты, и тут же к нему подскочил разбитной лакей:

— Дозвольте, вась-сиясь, я вас до кабинету провожу, их величество там ожидать изволят.

— Провожай, — брезгливо буркнул Голицын и пошел за лакеем. Хорошо хоть тот не спешил, а двигался довольно медленно.

В коридорах дворца было довольно людно. И куда ему столько дворни, подумал Михаил Михайлович, раньше тут и половины не толклось. Вон, девчонка какая-то плюгавая уже третий раз по дороге попадается да глазеет на него, хорошо хоть исподтишка. Хотя, может, это разные, просто похожи. И дворня — она, поди, на самом деле и не дворня вовсе.

Девчонка, привлекшая внимание фельдмаршала, была одна и та же. Она быстро взбежала на второй этаж и сразу кинулась в приемную, где ее уже ждал император.

— Ничего при нем нет, — бодро отрапортовала она. — Ни пистоля, ни ножа, разве если только совсем маленький, тогда я могла не заметить. Вот такой — девочка двумя пальцами показала, какой именно.

— Спасибо, Дуся, — кивнул царь, повернулся и мимо стоящих на карауле семеновцев прошел к себе.

Поднявшись на второй этаж, Голицын немного постоял, дабы успокоилось дыхание. Лакей не торопил, смирно переминался впереди, отворотив морду. Все, кажется, можно идти дальше, вроде осталось совсем немного.

В небольшом кабинете, рассчитанном на прием одного-двух человек, сейчас пребывали шестеро. Ближе всего ко входу стоял генерал-аншеф Миних — ну, это ясно, куда ж теперь без него. За ним, словно пытаясь спрятаться за широкой спиной, переминался с ноги на ногу вице-канцлер Остерман. У окна стояли владыка Феофан и цесаревна. Сзади, у самой двери в спальню, угрюмо набычился мужик зверообразного вида, и смотрел он на фельдмаршала очень неласково. Голицын вспомнил, что ему докладывал один человек, знавший Афанасия Ершова еще в те времена, когда тот был какой-то лакейской мелочью, а не мажордомом. Мол, это личный царский палач. Предан, как пес, злобен еще более, и силищи неимоверной — ему голыми руками человека разорвать, это раз плюнуть. Вот он стоит, смотрит зверем, за поясом молот, а в руке какую-то железяку держит — не то инструмент членовредительный, не то просто метательный нож.

На самом деле то, что держал "палач", было всего лишь зубилом. Правда, не простым, а с твердосплавным наконечником. Федор

имел небольшое понятие о слесарном ремесле и был поражен тем, как легко у него получалось рубить твердый, но неожиданно легкий металл, на коем напильник оставлял только малые царапины. Видя, как неохота Ершову выпускать из рук чудесный инструмент, Сергей тут же добавил к его должности особоуполномоченного еще одну, с гораздо более внушительным названием — главный хранитель Большого Императорского Зубила. С увеличением и без того немалого оклада еще на семь рублей в год. И вот теперь Ершов, хоть и понимал важность момента, нет-нет да и любовался доверенным ему сокровищем. Молоток же он повесил по своей инициативе — потому как без него с зубилом все равно работать нельзя, так пусть будет рядом.

В центре кабинета стоял небольшой стол с двумя стульями друг напротив друга. На дальнем от двери сидел император, ближний был пустым.

— Садись, Михаил Михайлович, в ногах правды нет, — пригласил его царь, — а мне ее хочется узнать, и до самого конца.

— Не понимаю, о чем ты, — с надменным выражением на лице произнес Голицын, садясь.

— Так уж и не понимаешь? Тогда слушай. То, что ты хотел меня убить, да цесаревну за компанию не пожалел, мне ведомо. Но не получилось, однако хотеть ты от этого не перестал, просто руки до меня ну никак не доставали. И теперь у тебя появился шанс. Потому как ежели ты сейчас мне напишешь, что я хочу, то завтра утром выйдем мы… нет, не совсем в чисто поле. На площадку размером сто шагов на пятнадцать. С тем оружием, которое каждый на себе принесет. Из кареты, что подъедет к той площадке на сто саженей, ближе все равно из-за кустов не получится.

Этот пункт Сергей внес на тот случай, если Голицын за ночь вдруг сможет раздобыть пушку. От картечи никакой бронежилет не спасет, а Новицкому пушка не поможет, он все равно с ней толком обращаться не умеет.

— Так вот, — продолжил речь император, — зайдем мы туда двое с разных концов, а выйдет один. Тот, кто в живых останется. Однако перед этим ты напишешь мне документ о трех пунктах. В первом расскажешь о всех сообщниках своих, да без утайки, ибо кое-что я и сам знаю. Замечу умолчание — значит, договор побоку, езжай домой да жди там ареста. Вторым пунктом завещаешь ты мне все движимое и недвижимое имущество, включая то, что уже попрятано в предвиденье конфискации. Про это я тоже знаю, хоть и не все, и тут тоже проверю с тем же результатом. И, наконец, третий пункт будет обращен к Совету. В нем, как старейший его член, ты попросишь выполнить свою предсмертную волю — немедля признать меня совершеннолетним, снять опеку и вручить бразды самодержавного правления.

— Думаешь, напишу? — криво усмехнулся Голицын.

— Думаю, напишешь. Потому что от меня тоже будет документ. Гораздо короче, нежели твой, и гораздо весомее. Завещание, в коем я назначу тебя своим наследником, а подпишут его все здесь присутствующие.

По комнате пронесся негромкий многоголосый вздох, а царь невозмутимо закончил:

— На раздумья могу дать десять минут. Часы — вон они.

— Перо и бумагу давай, — хрипло сказал фельдмаршал.

Голицын писал свою бумагу долго, минут сорок. Потом ее быстро прочитал император, убедился, что явных умолчаний или ложных сведений там вроде нет, после чего все присутствующие, включая Михаила Михайловича, но исключая Федора, подписали императорское завещание, на составление которого потребовалось совсем немного времени.

— Все? — спросил фельдмаршал.

— Да, все, встречаемся на площадке через полчаса после рассвета, а пока не смею более задерживать, — кивнул Сергей.

Вслед за Голицыным кабинет покинул Остерман.

— Вижу, у оставшихся явно есть какие-то вопросы, — встал молодой царь, — и я готов их прояснить. Владыко, начнем с тебя. Говори.

— Все ли ты продумал, государь, уместно ли твоей особе устраивать поединок и не есть ли твои решения плод поспешной горячности?