Подкидыш
Шрифт:
— Жаль, что я его не знал при жизни, — вздохнул Сергей и спросил: — А фотографии его есть?
— Имеется так, с какой сделан портрет на памятник. Честно говоря, я не любитель копаться в чужих альбомах. Это удел женщин. Я попросил мать, когда она разберется на новом месте, ни одного письма и фотографии не выбрасывать. Все класть в одно место — в сумку или в чемодан. И сюда потом привезти. Мы с тобой на досуге этим архивом займемся.
— А почему он не завел себе тетку?
— На это нам дневник ответит. Хотя я и без того понимаю,
— Ну, почему?
— Сынок! После твоей матери нужно быть слишком смелым человеком, чтобы снова рисковать! На это способен один из тысячи. После нее любой, даже самый отчаянный, даст себе зарок не только в этой, а и в последующих десяти жизнях никогда, даже под угрозой мучений и страданий, ничего общего не иметь с женщинами, не подходить к ним ближе, чем на пушечный выстрел! Не удивляйся, я все перенес на собственной шкуре и знаю, что говорю. Да и соседи тоже обронили, мол, жил он очень скучно. И если бы не телевизор и магнитола, наверное, разучился бы разговаривать.
— А как же друзья? Если они у него были, почему стал одиноким? Хотя… Я с родительницей был сиротой…
— Нет, ты неправильно понял, сын! Есть другое одиночество. Когда человек и в толпе, и в большой семье, и среди друзей остается один. Это — моральное одиночество. Оно самое больное и страшное. У тебя были твои друзья мальчишки, бомжи и даже я — пусть немного, но скрашивал твое одиночество. У него не было отдушины. Но и это я лишь предполагаю.
— Мне тоже это знакомо. Когда я ушел от вас из-за бабки Вали, мне казалось, что жить уже не стоит. Все равно я всем на свете чужой! Меня променяли на теплицу. Она — своя! Она — кормит. А я только ем. Вот и отвернулись.
— Ты не прав, Сергей!
— Подожди! Я хочу сказать правду! Я хотел умереть! Я звал смерть! Хотел замерзнуть, простыть, окоченеть. А тут шофер… Потом Фаина Ивановна. Знаешь, это не я сам, это она заставила меня выжить. Она чужая. Но родней родительницы. Мы с нею долго говорили вечером. Она меня поняла. И знаешь, что сказала: «Иди, Сержик, куда сердце позовет. Ну а если ему станет холодно, вспомни меня и вернись…»
— Значит, есть на свете люди, какие не выгонят, не обзовут, не закроют передо мной двери дома и сердца. А раз так, стоит пожить еще… Но Фаину Ивановну я хоть иногда буду навещать. Ты не обижайся. Но в ту минуту она сберегла нас друг для друга…
— Спасибо ей! Я хочу с нею познакомиться и поблагодарить за все.
— Мы зайдем к ней? — обрадовался Сергей.
— Само собою. Перед отъездом в Дубровинку.
На следующий день они вернулись домой
загруженные покупками и ждали звонка из деревни.
— Как там наши?
— Завтра уже поедем. Домой! Бабушка пирогов напечет. Чтоб мы их запах из деревни почуяли и не сбились с дороги! — рассмеялся Сергей, вспомнив слова Варвары.
— Думали, за неделю уложимся. А пробыли целый месяц! Как там дома без нас? — беспокоился Александр.
— Мама говорила, что все в порядке! — успокаивал
— Милый мой Сергунька, сам не знаю, в чем дело, только тревожно на душе! — признался художник.
— Устали мы с тобой! Измотались. Оттого нервы сдают!
— Может быть! — подскочил Александр к зазвонившему телефону, сорвал трубку: — Стеша!
— Это не Стеша! Это я, Варвара! — послышалось сквозь шум и пощелкивание.
— Мать! А где Стеша?
— В больнице она, сынок! Надысь увезли ее в район. С деревни «неотложку» вызывали.
— Что случилось с нею?
— Схватки начались. А в Дубровинке не могут роды принять. В больнице ни тепла, ни света, все поотключали за долги. Хоть в избе рожай. Хорошо, если все нормально обойдется. А не приведись, какая загвоздка, и помирай баба? Я докричалась до района!
Увезли вместе со схватками. Я уже туда звонила утром. Сказали, что дочку родила! Аж на четыре кило. В два часа ночи! Со Стешкой все нормально. Так врачи сказали.
— Мы с Сережкой завтра выезжаем. Сами Стешу навестим.
— Теперь уж не только ее. А и Машеньку! —
поправила Варвара.
— До встречи, мать! — положил трубку художник и, подняв Сережку на руки, закружил по комнате, как когда-то, давным-давно. — А у меня дочка есть! Машенька! Сестра твоя! Слышишь, Сержик! Я — отец! — сияла на лице глупая, счастливая улыбка.
— Когда их домой отпустят? — спросил мальчишка.
— Не знаю. Но Стеша скажет. Сама фельдшер, разбирается.
…Не успели порадоваться, в двери позвонили.
— Кого это принесло на ночь глядя? — удивился Александр. Еще больше изумился, увидев через глазок мать.
— Что случилось? — торопливо открыл дверь.
— У тебя дочка родилась! Мне Варя телеграмму прислала. Я ей по телефону адрес сказала. Она и сообщила.
— Я только что с нею говорил.
— Выходит, опоздала тебя поздравить? А так спешила. Ну ладно. Тогда разгрузите меня. Вот эта сумка — все для Вари! А здесь — твое, Сережка!
И дневник отца! Там до последнего дня — все записи. Тебе их обязательно прочесть нужно. Самому. Это Стеше — она сама во всем разберется! Здесь Любе и Лене. А Машеньке — еще не успела. Ну, да скоро приеду к вам. Немного разберусь с квартирой, наведу порядок и в деревню! Внучку нянчить! А ты, Сережка, меня не подведи. Я все учебники тебе собрала, методички. Смотри, занимайся. Не упускай время! Договорились?
— Само собою разумеется! — ответил сухо.
— Кстати, там в сумке у тебя отцовские фотографии. Их немного. Есть письма. И тебе! Не отправил. Видно, не знал адреса, потому получишь их с большим опозданием, — вздохнула женщина.
— Не это болит! А то, что ответ на них дать уже некому, — отвернулся Сергей. И отошел к окну, дав возможность взрослым обсудить свои проблемы наедине.
Мальчишка вытащил отцовский дневник из сумки. Открыл его. Стал читать, листая пожелтевшие страницы, исписанные размашистым почерком.