Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Магдауль стоял на палубе, прижавшись к мачте. Он не первый раз ехал на катере, прожорливую утробу которого так долго «кормил» своими дровишками, а все равно чувствовал себя совсем беспомощным, как никогда растерянным. Колеса проклятущего «Ку-ку», наверно, крутит не кто иной, как сам «огненный злой дух». Здесь все ненадежно — катер на воде, что чум на вязком болоте… Тут нет земной тверди, которая ему никогда не изменит, нет опоры. «…A жизнь в Онгоконе тоже вроде как на этом катере», — подумал он.
Наконец со скрежетом опустился якорь.
— Лодку на воду! — услышал Магдауль, очнулся от раздумий и зорко оглядел берег. Вдруг он весь напрягся, словно шел один на медведя. Ему так хотелось скорее найти тело Третьяка и похоронить как положено… А то по берегам Байкала сколько лежит неприбранных останков… Не гожее это дело… А тут тала Третьяк!.. Найти!..
Все смотрели на берег. На высокой сухой лиственнице сидело штук шесть черных птиц. Другие кружили над небольшой горкой, укрытой кедростланью. Сердитое карканье, приглушенное расстоянием, доносилось до слуха людей.
— Здесь Третьяк, — сказал тихо Волчонок. Это были его первые слова за весь день.
Мау-Бау под страшную ругань воронья обглодал последние косточки и улегся тут же назло черным птицам.
Старый ворон уселся над самым зверем, хрипло и нудно закаркал.
Мау-Бау прижал наполовину обкусанные в драке уши, сердито огрызнулся. Но ворон все нудил. Медведю надоело слушать его. Он нехотя поднялся и, облизываясь, лениво потопал в чащобу.
Внизу, где едва слышно плескалась Большая Вода, послышался громкий звук от удара лодки о прибрежные камни. Зверь, убыстряя шаги, подался в свой укромный кедровник.
Первым выскочил на Берег Магдауль и подтянул лодку. Теперь, наступив на таежную землицу, он был снова охотник — хозяин всему и над собой. Перед ним — его тайга, в которой спрятан навсегда тала Третьяк. Все мысли исчезли. Голова уже не шумела.
— Надо лодку-то вытащить дальше, — услышал он Кешкин голос.
Послушно приподнял лодчонку и оттащил под самый яр высокого берега. Он сейчас сильный, он все может.
— Магдауль, ты следопыт, иди впереди, — попросил Кешка. Волчонок мотнул головой и быстро пошагал вдоль берега. У самой кромки воды кое-где небольшими плешинками выступал песок. В одном месте Волчонок остановился и нагнулся над черным лоскутом тряпки. Осторожно отделил от мокрого песка. Присмотрелся, взволнованно сказал:
— От рубаха… Третьяк носил… Я видала таку заплату на рукаве. Красна была рубаха.
— А где же сам-то? — спросил Кешка. Все лицо его горело. На минуту встретились глаза Волчонка и Кешки.
— Ходить нада. Смотреть нада, — Магдауль резко отвернулся. — Ты мой самый большой тала, Кешка. Идем!
И снова Волчонок впереди.
Вдруг он замахал руками, чтоб не подходили. Внимательно и долго осматривал место.
— Здесь лежала Третьяк. Потом ходил сам амака и тащил ево в тайга.
Люди удивленно переглянулись: по каким признакам определил это Волчонок?
Словно собака, обнюхивая деревья и зорко осматривая траву и кустарник, он пошел вверх по небольшому взлобку.
— Эй, Волчонок, берданку-то надо бы взять! — испуганно крикнул Воронин.
— Зачем берданку?.. Миша ела и ушел в лес. Ево боится нас.
— A-а, но-но. Да ты знаешь.
Что-то странное происходило с Венкой Ворониным. Он все время заглядывал в Кешкино лицо.
Через несколько минут таежник привел людей к жалким останкам человека.
На крутом Байкальском берегу, под огромным кедром, кроны которого защищают от зноя и дождя одинокую могилу, стоит топорной работы грубый крест, рубленный из лиственницы.
На кресте — эпитафия:
«Здесь покоится раб божий Матвей Егорович Третьяк.
Погиб шестидесяти двух лет от роду.
Спи сном праведника, затравленный рыбак.
Аминь».
Первые дни, когда свежевыструганное дерево креста ярко желтело и выразительно напоминало о человеке, звери вздрагивали и испуганно уходили прочь. Но со временем привыкли, а Мау-Бау, летний хозяин этих мест, любил в мокротную погоду лежать на высоком сухом могильном холмике.
После поминок, устроенных отцу, Луша съездила в Бирикан за матерью, и теперь они все вместе живут в одном бараке со своей землячкой Верой.
Луша с Параней удивительно походят на мать. Толстые мясистые носы картошкой. Широкие скулы, глубоко посаженные маленькие глаза, клочковатые брови, угловатые плечи, на которых приросли сразу же без шеи махонькие головки.
Устинья сильно и не горевала по мужу. Позаглаза она звала его не именем, а просто Третьяком, да еще и проклятущим. Ненавидела и боялась его всю жизнь, с чего бы и жалеть-то?! Когда ей сказали, что Матвей утопился в Боковых Разборах, то она сердито вскрикнула:
— Издох рядом со своей Танькой!.. Век ею бредил!..
В обед прибежала Вера и выпалила:
— Тетка, твоя Ленка у рыбодела!
Устинья ничего не поняла и испугалась:
— Кака Ленка?
Вера рассердилась:
— Кака! Кака!.. Дочка твоя, которую бурятам продали на Ольхон.
У Устиньи упали руки, и она удивленно уставилась на соседку.
— Чево пялишь зенки, идем!
Сгорбившись, мелко семеня босыми черными ногами, идет старуха за Верой и судорожно шепчет: «О господи! Царица небесная!.. Прости меня, грешную!»
У рыбодела сидит человек пять оборванных бурят и с ними нарядная девушка, которую прохожие растерянно рассматривают. Отойдя немного, невольно оборачиваются, чтоб убедиться — не во сне ли это.
Перешептываются между собой, смеются русские рыбачки, кивают все в сторону необыкновенной девушки.
— Наверно, бурят на божнице ее держит!
— Будто ветка тальниковая!..
— Хи-хи! И правда — брюха-то у нее совсем нету!
— Как она целует страшного Алганая? Ха-ха-ха!
— Вай! Сказала тоже — Алганая поцеловать!.. Лучше утопиться в море.