Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Изумилась Цицик, не увидев грани между ними.
— Вон вдали синяя полоска, там слилось, словно в долгом поцелуе, небо с водой. Эх, только это и могу различить!
А в окружающем ее мире сейчас царят; Свет. Тепло. Голубизна. Синь. Яркая зелень тайги.
— О боже мой, как хорошо здесь! — в последний раз оглянулась кругом Цицик и побежала к палатке.
Лесистые горы вздыбились над морем. Они круты и ступенчато-зубчаты. Это во времена сотворения Байкала чей-то «зазубренный топор» небрежно поработал тут.
Берег моря — камень на камне. Здесь не в Курбулике — ни
Море будто спит. Только дуют легкие мысы [43] и подымают рябь. Лениво летают сытые чайки. Уж на что они крикливы — сегодня молчат. Только пологая отзыбь полощется у подножия берега, пенит воду, создает монотонный гул. Это за морем подула дикая «сарма».
43
Мысы — легкие ветры местного характера.
Мау-Бау с ходу погрузился в холодные объятия Большой Воды. Приятно щекочут его мелкие волны. Он весь в воде, на поверхности лишь его черный нос. Вдоволь накупавшись, Мау-Бау вылез на каменистый берег и потопал туда, где частенько пристают рыбаки на своих лодках.
Здесь люди ночуют, а когда дует сильный ветер, живут по многу дней, пока не усмирится Большая Вода. Мау-Бау тут хозяин. Как только уйдет человек, заявится он — доедать что оставили.
Вдруг в нос ударил запах протухшего мяса. Мау-Бау повернул на ветер и сразу же заметил рядом с водой труп человека. Утопленник лежал, широко раскинув руки, будто собираясь кого-то обнять. В мир, из которого он недавно ушел, смотрели пустые глазницы. Вспугнутый ворон сел на корявый сук высокой лиственницы, сердито крикнул на Мау-Бау. У того поднялась на загривке ость, и он рявкнул.
Медведь обнюхал труп, обошел вокруг него. Уркая про себя, облапил покойника и, встав на дыбы, потащил его в густые заросли кедростлани.
Грозная заявка о находке разнеслась далеко по берегу. Отдыхавшая в соседнем кедровнике изюбриха вскочила на свои тонкие, стройные ноги. В ее бархатно-черных глазах — страх. Она вся насторожилась. Высоко задрав свою точеную глазастую морду, тревожно вглядывается в окружающую тайгу. Поняв, что зверюга нашел себе еду и не придет сюда, изюбриха снова улеглась на свое мягкое, из голубого мха, лежбище.
«Ку-ку» вернулся с Устья в глухую полночь. Худые вести не лежат на месте — быстро узнало Подлеморье о гибели Матвея Третьяка.
Магдауль как сел от неожиданности на лавку, так и сидел, напряженно вглядываясь в невидную ему даль.
Вера, смахивая набегавшие слезы, изжарила омулей.
— Как чуяла — быть беде! — шептала она все время. Поставила на стол тарелки с рыбой. Омули стыли, а люди молчали. Еда не шла в рот.
Магдауль запалил трубку и, не замечая ни людей, ни Веры, что-то мычал себе под нос. Перед ним мелькали залитое кровью лицо Третьяка, бирюзовые пуговки глаз урядника…
Осторожно откинув старый парус, боком неловко вошли дочери Третьяка.
Вера кинулась к ним, обняла — они заголосили.
Все
Наконец явился и Мельников.
Вера бросилась к нему.
— Суседа-то нашего, Кеша, ироды сжили.
Мельников молча покачал головой. Поздоровался кивком со всеми, подошел к Магдаулю:
— Что делать будем?..
Магдауль молча курил…«Лучше бы уж отсидел в тюрьме, чем топиться, — вдруг пришла к нему простая мысль. — Сам виноват Третьяк»… Но тут же снова изможденное несчастное лицо Третьяка, когда Сердяга отбирал у него сети! И Парашино белое тело сквозь разорванное платье. Силится Магдауль понять, но в голове шумит. Бесполезно задает он себе новый вопрос: «А может, и не виноват Третьяк?.. Уж, видно, так осерчал мужик, что сердце не вынесло… А из-за чего?.. Только из-за сетей и рыбы?.. Нет… наверно, еще… О-ма-ни-пад-ме-хум!» — взмолился Волчонок в отчаянии. А в голове шумит!
Кто-то тронул за плечи, и он очнулся от раздумий. Перед ним Кешка.
— Ты-то, Магдауль, поедешь с нами?
Он сразу не понял, чего хотят от него.
— Волчонок, собирайся, — ответом прозвучал голос жены.
Магдауль встал, улыбнулся Кешке, засуетился.
Раздобрился Тудыпка-приказчик — дал Мельникову катер для поисков утопленника.
Вместо капитана Сердяги, которого вызвал к себе в Баргузин Лозовский, в рулевой будке его помощник — Венка Воронин. Воронин — внук той самой Воронихи, которую когда-то унесло на льдине в море. В память о той рыбачке люди и назвали подводный камень «Воронихиным Пупом». Венка любит рассказывать кому не походя о своей бабке; гордится парень, что его рыбацкая родословная издалека идет.
Погода прекрасная. Завернув за Верхнее Изголовье Святого Носа, катер держится ближе к берегу. Команда «Ку-ку» и его пассажиры — все на палубе: следят за берегом, — не покажется ли где воронье.
— Венка, какой ветер дул, когда вышли в Устье? — Мельников все время возле Воронина.
— Сначала пер сивер, а потом навалилась «ангара».
Венка мрачен, как и остальные. Непривычно видеть таким всегда веселое его лицо.
— После, кажись, ветра не было? — пытает его Кешка.
— Аха, не было.
Впереди показались Боковые Разборы. У Мельникова сжалось сердце, и он покинул рубку.
Вспомнился Кешке рассказ Страшных:
«Любили они друг друга, и родители были согласны женить их, но за три недели перед свадьбой она утонула вместе с отцом в Боковых Разборах… Долго горевал Матвей, холостячил до тридцати пяти, а потом отец женил его на нелюбимой».
Но тогда, давным-давно, Мельников слушал Гордея «в пол-уха», мало ли чего не бывало на Байкале! А сейчас, сидя в темной душной каюте, совсем один, Кешка вдруг увидел перед собой глаза Третьяка — ярко-синие, будто молодые, но которых и не замечал никогда на грязном мрачном лице Матвея. Много раз слышал Иннокентий про Таньку-рыбачку, а о такой сильной любви Матвея Третьяка к ней и не подозревал. Всегда оборванный, грязный, нелюдимый и злобный на все и на всех, Третьяк, пьяный и драчливый, с вечными матюжками, не походил на человека, который бы имел большое любящее сердце. Но вот — глаза! Ярко-синие!