Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
— Спасибо, Волчонок.
Ганьке нравится Кешка — могучий и добрый, никогда худого слова не скажет, не просмеет его, как иные русские.
Мельников весело подмигнул Ганьке.
— Тебя, братишка, в любую артель возьмут поваром. Смотри-ка, уха-то какая знатная!
После обеда Мельникова будто подменили. Он сердито нахмурился, изменившимся голосом заговорил с Лобановым:
— Дядя Ваня, рыбаки затевают плохое дело.
— Что такое?
— Грозятся спалить дом Лозовского и утопить «Куку».
Лобанов не удивился. Он молчал. Носком старенького сапога разминал золотые стружки. Потом, вздохнув, сказал:
— Завтра воскресенье… и, кажись, празднуют Кириллы и Улиты.
— О, какой знаток, дя Ваня! — улыбнулся Кешка.
— Зайдет «Ангара». Народ сам соберется в бухту Солененькую… И там надо поговорить. — Подумав, Лобанов добавил: — Это будет не собрание, не митинг тем более… а просто сошлись люди и поговорили…
Мельников кивнул.
— А как начать, дя Ваня?
Лобанов насупил густые бурые брови. Затянулся самосадом и выпустил дым, а потом, медленно подбирая слова, сказал:
— Надо, Кеша, просто подсесть к тем, кто больше озлоблен, да если среди них есть языкастые да горластые…
Мельников усмехнулся.
— Хионию затащить бы туда?.. Баба громкая, да и зла на господ. Она там поднимет такой грохот!
— Можно, — улыбнулся Лобанов.
— А ты, дя Ваня, выступишь?
Затряс лысиной Иван Федорович.
— Мне нельзя. Следят.
Магдауль молча слушал их разговор. Думал, пронесло уже беду-страданье. Радовался, что делом занялся — любо ему с деревьями бороться. А тут, поди ты, снова слова тяжелые голову задавили. Зашумело у Волчонка в голове. Плюнул он и ушел с полянки в чащу непробудную.
В Онгокон заглянула «Ангара». Как и всегда, ее облепили со всех сторон рыбацкие лодки.
Кто встречает, кто провожает, а большинство привезли на продажу рыбу и весело торгуются с покупателями.
Медный Туз Червонный приволок ящик свежих омулей и ревет, задрав огненную голову:
— Эй, Туз Трефный! Забирай ящик за бутылку!
Сверху на веревочке спустилась бутылка с водкой.
Рыбак трахнул ладонью о донышко — пробка шлепнулась в воду и, радостно подпрыгивая, поплыла прочь. Весело булькая, улилось горькое зелье в утробу рыбака. Утерев рваным рукавом губы, он подцепил на веревку свой ящик и весело рявкнул: «Вира!»
— А ты, тетка Хиония, чего глазеешь? Меняй на тряпки, а то и на деньги можно! — сквозь шум донеслось до рыбачки…
— Чего, Туз, баишь?
— Рыбку-то надо сплавить.
Хиония мотнула головой. Она быстро поняла, чего Туз хочет от нее, и зычно крикнула:
— Эй, там!.. Кому омулька на шмутье?
Опустил мужик через борт солдатскую шинель.
— Поди, вшей куча? — спросила Хиония.
— По дороге пропил! — хохочет мужик.
— Тогдысь, паря, бросай!
С парохода по веревочной лестнице спустился в лодку Кешка Мельников. Сегодня он будто во хмелю.
— Здравствуй, тетка Хиония!
— Здоров, молодец! — рыбачка хмуро оглядела Кешку. — Ульку встречаешь?
— Ее, — Кешка помрачнел. — Уехала в деревню и никак не вернется!
— Приедет… Ты-то дождешься… А вот мой Гордюша… не знаю, — последние слова Хиония договорила шепотом.
— Вернется дя Гордей… Я слышал, что его отпустить должны. — Мельников вдруг встрепенулся: — Тетка Хиония, в Солененькой наших землячек много. Поедем?
Рыбачка вздохнула и согласилась:
— И то верно, надо с бабами чайку попить.
В бухте Солененькой негде приткнуться даже малюсенькой лодке-хайрюзовке. Плотно, борт о борт, стоят громадины лодки-семерки, лодки-пятерки…
Шум, гомон. Большинство рыбаков пожилого и допризывного возраста, много солдат, списанных по ранению, густо и женских платков.
Одеты пестро и плохо. Длинные далембовые или сатиновые рубахи в заплатах, штаны и того хуже, на ногах ичиги или моршни из сырой бычьей шкуры, кверху шерстью.
Лица угрюмые, в глазах — строгость.
В самом центре огромного табора ярко горит костер Бириканских рыбаков. Сидят человек шесть баб, пьют чай, болтают о том, о сем; больше деревенские сплетни разбирают; кто из солдаток себя соблюдает, какая из них скрутилась и с кем живет.
С ними и Хиония восседает копна-копной, раскраснелась от выпитого чая, по большому продолговатому лицу ручейки пота текут.
Рядом мужики, — кто сидит, кто полулежа курит. В каждой кучке свой разговор заведен.
Приткнулся к берегу на легонькой лодочке и Алганай с дочкой. Он завернул навестить своего родича Бадму, который живет в далеком Курутмане, рыбачит у Ефрема Мельникова. Они тоже пьют чай и степенно разговаривают. Цицик сидит рядом с отцом на чурочке и улыбается людям. Вся она какая-то светлая, светлая! Среди загоревших и задубевших на солнце и ветру грязных и оборванных рыбаков она в своих ярких шелках резко выделяется и походит на расцветший поздней осенью цветок в окружении почерневших трав.
Ганька не сводит с нее глаз. Он удивлен и не поймет, что с ним творится. Когда Цицик взглянет в его сторону, он весь вспыхнет, как береста на костре, и не знает, куда девать себя. Хорошо, что отец с Ванфедом не обращают на него внимания, слушают какого-то седого рыбака, который гнусаво бубнит им:
— Давно-то, бывало, придем в Курбулик и ловим рыбку, где кому любо… Только беда ведь была — скудно сольцы завозили… Омуль кишмя кишит, а солить его нечем… Опять же слезы: за фунт соли купцу отдавали пуд белорыбицы… О-хо-хо-а! — Яро чешется старик, видать, тело в баню просится, да и вшей накопилось.
Магдауль сперва не хотел было за всеми тянуться. А после вдруг сорвался, сам заторопил Ганьку с Верой. И вот теперь молчит Волчонок, слушает, о чем бают старики.
К Хионии подсели Кешка Мельников и ее брат Колька.
— Сестра, как там… этот, на «Ку-ку»… сетишки-то вернет, нет?..
Хиония сердито взглянула на брата и громогласно выпалила:
— Мужик… Бабу посылаешь!.. Надо самому зайти на «Ку-ку» и взять за дыхало капитанишку!
Возле Кешки завертелся Сенька Самойлов.