Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
«Ку-ку» скоро залатали, закрасили и стекла вставили. Тудыпка, размахивая руками, быстро семеня кривыми ногами, раз пять пробежал между рыбоделом и пирсом. Для храбрости изрядно выпил и крикливо лопотал:
— Добились!.. Добились!.. В тюрьму!.. Сами виноваты!
Шумел, кричал Тудыпка, а в душе боялся Лозовского. Он знал, ему в первую очередь задаст Михаил Леонтич… До сих пор стоят в ушах Тудыпки слова купца: «В нашем деле как можно меньше шуму». А тут!..
Вот почему он так быстро привел в божий вид «Ку-ку» и сам едет к купцу с новостями.
Капитану надоело ждать; сам подбежал к Тудыпке, взял его под руку в увел на катер.
Сидевшая в лодке Хиония сердитым взглядом проводила «Ку-ку». Укорила своих мужиков:
— Чево вы это с ним в бирюльки играли?! Только шум подняли. Я бы у дьявола раскромсала колеса и… елозь «Ку-ку» на одном месте!.. А то три стеклины выбили да две дощечки раскололи… Бунтари!
Гордей усмехнулся:
— Вас, баб, только допусти!
— А чево?
— Мы и не собирались ломать, а так получилось… Растудыпка сам виноват… вот и бежит к купцу зубы заговаривать.
…День начинался солнечный, теплый. Гольцы и зеленые отроги Баргузинского хребта под синим куполом неба убегают в голубую даль Подлеморья. В прозрачной дымке возвышаются Черемшанские скалы. Вода на море светло-синяя, словно переспелая ягода голубика. Ганька окунулся в холодную воду и выскочил опрометью, будто кто хлестнул его крапивой. Лето уходит безвозвратно. Откупались, отвалялись на горячем, мягком песке, который щедрым золотом рассыпался по всему берегу.
Из-за мыса Миллионного показался «Ку-ку». Из трубы валит густой черный дым. Катер идет быстрее обычного.
Пирс сразу же облепили ребятишки, а старшие сторонятся.
Сначала мимо мальчишек быстро прошел сердитый Михаил Леонтьевич, потом, через некоторое время, держась кучкой, будто остерегались кого, проследовали рябой пристав, урядник, полицейские и дядька в шляпе.
От них на Ганьку наднесло тяжелым потом, табаком. Ему показалось, что приезжие люди — какие-то особенные существа, из другого мира. И рыбаки-то на них смотрят как-то совсем по-другому, как на опасных зверей, что ли. У Ганьки неприятно заныло сердце, и он пустился домой.
— Ты где шляешься? Забыл и про еду! Ох и оглашенный чертенок! — ворчит мама Вера.
— На «Ку-ку» смотрел. Опять полицейских привез.
Вера сразу вся сникла. Уселась молча на лавку.
— Снова начнут мужиков тиранить.
Магдауль перестал есть.
Вера взглянула на мужа и не узнала его: всегда спокойное лицо Волчонка было перекошено гримасой, словно от неуемной зубной боли.
…Магдауль одел новую сатиновую рубаху. Взял целебные панты — рога изюбра и пошел к другу — тале Михаилу.
Не постучался в дверь, как делают все, а ввалился, словно в собственную юрту.
— Тише, зверь!.. Ты к кому? — сердито спросил Тудыпка.
— К тале. Спит, што ли?!
— Какой там сон…
Охотник вошел в зал, где на медвежьей шкуре лежал хозяин. Низко поклонился и, положив панты на круглый стол, мотнул головой: «Лечись, мол».
— Мэндэ, тала!
— Мэндэ, — буркнул Лозовский. — За тобой гонится эльгергэ? [49] — спросил купец на чистом тунгусском языке.
49
Эльгэргэ — злой дух.
— Нет. Аяльди? [50]
— Аяксот! [51] — горько усмехнулся Михаил Леонтьевич.
Магдауль грустно посмотрел на купца, закурил, сплюнул прямо на ковер и заговорил:
— Мельникова с Лобановым посадили… А люди они хорошие!.. Ванфед моего Ганьку грамоте учит… Уму разуму учит — книги заставляет читать.
— Все это правильно, Волчонок, в книгах заключен разум человеческий… Может, и в самом деле хороший человек твой тала Лобанов, а все равно его посадят.
50
Аяльди? — каково самочувствие? (эвенк.).
51
Аяксот! — хорошее! (эвенк.).
— Зачем садить в тюрьму? Если неладно сделал, отругай как следует.
Лозовский рассмеялся.
— Они, Лобанов с Мельниковым, разожгли народ и науськали на меня. А ну-ка все будут погромы делать, а? Ведь в жизни нужен какой-то, хотя бы сносный, порядок, покой. Нет, тала, их обоих будут судить и накажут.
Магдауль сердито засопел.
— Тудыпка, налей моему тале!.. Да ты, Растудыка, не сиди чурбаном!.. Вишь, гость дорогой пришел ко мне, дак крутись ужом!
От второй стопки Магдауль отказался.
Лозовский удивился.
— Михайла, вся сила в тебе… Ты скажешь одно слово — и их выпустят, — упрямо глядит Магдауль.
— Но, тала, ты чересчур меня вознес. Я маленький человек.
— Эх, маленький! В тебе весь капитал сидит… Ты деньгами можешь Байкал засыпать.
— Стой! Стой! Тала, как сказал? «Капитал», говоришь? Да ты стал совсем умный! Это Лобанов научил тебя?
— Не знаю, кто учил. Слышал я — «капитал», сказали мне: это у кого много денег есть.
— О, тала! Ты, смотри-ка, каким становишься!..
Магдауль смутился и стал по привычке тереть горбинку носа.
— Ну как, мужиков-то выпустишь?.. Не дашь их судить?
Лозовский сделался глухим. Отчужденно взглянув на охотника, сказал:
— Волчонок… мой тала… я тут ни при чем… Твою просьбу буду держать в уме… но не обещаю. Эти люди нарушили закон белого царя… Что я могу, жалкий купчишка? Власти купцов не спрашивают… Чего доброго, и меня могут тоже в тюрьму затолкать… Э-эх, Волчонок!
Магдауль нахмурился.
— Брось, как это тебя в тюрьму?! Таких не садят… Но… тала, мою просьбу-то не забудь.