Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Сначала были допрошены капитан «Ку-ку» и старый башлык Семен Горячих.
Оба упорно стояли на своем: Мельников с Лобановым, наоборот, уговаривали рыбаков от погрома катера. И это обстоятельство обескураживало следователя, который был уверен, что всему делу голова — Лобанов и его ученик Мельников…
Тудыпка помнил разговор с Лозовским, но не мог же он придумать за Лобанова его слова, если их не было. Тудыпка отмалчивался.
Пристав хорошо понимал, что без веских доказательств он не сумеет привлечь их к ответственности.
На рябом лице — недовольство. Какое-то тягостное чувство давит его. Оно осталось у него от предыдущего приезда, когда он в пьяном угаре сходил на Елену с рябой девкой, от которой заразился дурной болезнью. Хорошо, что жена беременная… А то отвечай ей, почему да отчего он с ней не спит, могло быть и хуже. Правда, он усиленно посещает фельдшера Метелкина, но толку пока нет.
Ввели Лобанова.
Пристав взглянул исподлобья.
— Садитесь.
Лобанов сел и огляделся: пыльное окно, пыльный пол. Спокойно начал рассматривать худое лицо пристава.
— Ну, что… снова проситесь в Акатуй?.. [52] — На рябом лбу блюстителя порядка глубже пролегли ломаные морщины.
— Мне и здесь хорошо, — улыбнулся Лобанов.
— Вот именно. Вы здесь не зря сидите… Революционные идейки, книжонки. И, наконец, разгром катера!
Лобанов покачал головой.
— Что вы, господин пристав! Да мы с Мельниковым, наоборот, уговаривали, чтоб не кидались камнями, успокаивали. Мы к разгрому не причастны. А разгром начали, когда купеческий катер налетел на рыбацкую лодку и поломал ее. Сами подумайте, что значит для рыбака лодка.
52
Акатуй — каторжная тюрьма.
— На то он и сторожевой катер, чтоб изгонять из запретной зоны хищников.
Лобанов пожал плечами, снова улыбнулся. Пристав сморщился.
— Вы интересно рассуждаете, господин пристав. «Запретная зона»… Лозовский арендовал Курбулик и сделал его «запретной зоной». А рыбаки-то тоже хотят кушать рыбу… как и вы, господин пристав. Вот и собрались они, чтоб поговорить по-хорошему с купцом и его приказчиком. Рыбачить из половины — это грабеж, вы ж сами это понимаете. Пошли бы хозяева на уступки, хотя бы небольшие.
— А какие условия предлагают? — сам того не желая, спросил пристав.
— Они согласны рыбачить из четвертой доли.
Пристав снова рассердился:
— Это меня не касается. Я приехал расследовать. Мне надо привлечь к судебной ответственности бунтарей, которые учинили погром купеческого катера.
Лобанов ласково улыбался:
— Вот и расследуйте, если в таком деле бунтари могут быть. Зачем же нас с Мельниковым арестовывать?
— Вы невинны? Чисты?
Лобанов улыбался:
— Представьте себе — да.
Высокий, по-купечески одетый здоровяк вошел в дом Лозовского, громко спросил у служанки:
— Деваха, где господин купец?
— В горнице. Он занят. Не велел пускать.
Ефрем Мельников мотнул золотым чубом и отворил дверь.
— Здорово, Михайло Леонтич!
Над грубым столом склонился купец и читает какую-то маленькую книжку.
— A-а, Ефрем! Здравствуй, садись, — в глазах нескрываемая досада. — Ты, смотри-ка… какой-то бурят Цыдып Мухаев перевел на русский монгольские легенды… И вот, пожалуйста, под редакцией Петра Смолева напечатали в Троицкосавске [53] , в местном «Листке».
53
Троицксавск — город, ныне Кяхта (в Бурятии).
— Я, Леонтич, ни кумухи не кумекаю в этих делах.
— Зато в тунгусах разбираешься!
Досада прошла.
Ефрем смотрел, как Лозовский аккуратно укладывает книжку в стол.
— Ты с просьбой? — настороженно взглянул на Ефрема.
— Аха, паря, только об этом потом, а сейчас наперво хочу упредить тебя… Злое дело затевают.
— Что такое?! — Купец сощурился, широкие темные брови выровнялись в одну полоску.
Ефрем заговорщицки оглянулся на дверь, а затем нагнулся к самому уху купца:
— Ходют слухи, что с тобой сделают то же, что и с Сердягой… Из-за угла, пулю промеж глаз…
— От кого слышал?! — тихий голос, не дрогнувшее лицо.
Ефрем замялся, а потом, сверля купца варначьими глазами, уверенно сказал:
— Открыто бают, грозятся. Всех-то не арестуешь.
Лозовский подошел к окну. Тиха была узкая улочка.
«Убьют не убьют. Но в словах Ефрема правда есть. Один Туз Червонный чего стоит!» Один-единственный порок находил в себе Лозовский — уж очень он смерти боялся! И сейчас ледяной змейкой прошел сквозь хребет холодок. «Ефрем-то человек верный, сколько раз вместе дела делали. Да еще какие дела! Этот не врет… Хм, между глаз… А разве нынче не встретил злые взгляды… В те приезды этого не было… Что и говорить: чем дальше, тем больше звереют люди. Подлеморцы-то наполовину нерповщики… уж кто-кто, а они стрелять умеют… таких стрелков во всем мире не сыщешь. — Снова потянулся через сердце холодок страха. — Да, придется пойти на уступки… Много ли им, дуракам, надо? Проклятый Тудыпка, все он! Гнет чересчур круто. Сам признался, что от страха он приказал давить лодки… Мог людей перетопить. Скандал на всю губернию. Упаси бог! Все считают: либерал! А тут! Нет, надо все делать тихо. Ну, разбили стекла, фонари на «Ку-ку» — это грошовый убыток. Надо будет простить Гордею Страшных и каторжану Червонному, который расчал… А этих сволочей… улик-то против них нет… Насчет Кешки подумать… Лобанова убрать к черту»…
— Михайло Леонтич!
Услышал Лозовский голос Ефрема и очнулся от раздумий.
— Что, купчина? — насмешливо прозвучал голос хозяина.
— У меня к тебе просьба, — с удивлением разглядывал Ефрем повернувшееся к нему лицо: ни страха, ни раздражения — лишь насмешка!
— Говори.
— Этот рябой дурак посадил в амбар мово Кешку, Я был у него, у рябого-то. Спросил, за что парня засадила, он ни тя, ни мя. — Голос у Ефрема жалкий. Сам Ефрем не поймет, почему так болит душа за сына.
— Золотой ты мужик, Ефрем, а никудышный отец, распустил парня. Связался Кешка-то с политиками. Ты-то знаешь, чем это пахнет?
Ефрем сидел мрачный.
— Передурит, Леонтич, скоро оженю его, пойдут ребятенки, и, глядишь, возьмется за ум. А чичас, ты уж распорядись отпустить дурачка на волю. Я его сам накажу, по-отцовски. Прояви, Михайла Леонтич, милость, век буду верным слугой тебе. Пригожусь.
Лозовский презрительно посмотрел на Ефрема.
— Дурак, борода! Смотри, опомнится твой Кешка, дожидайся!