Подлинная египетская мумия работы полковника Стоунстила
Шрифт:
— Амон Бубастис Рамзес Ра Третий, прибывший спецрейсом в шестнадцать ноль‑ноль?
— Да, парень, истинно так. У нас теперь есть исполинское семечко. Чтобы от него был толк, нужно его… что?
— Наверно… — поразмыслил Чарли, зажмурив один глаз, — посадить?
— Посадить! Затем понаблюдать, как оно дает всходы! А потом? Собрать урожай. Урожай! Вперед, сынок. Э‑э‑э… веди своего приятеля.
Полковник, крадучись, вышел в ранние сумерки.
За ним, поддерживаемая Чарли, вышла мумия.
В разгар Дня труда из Царства Мертвых явился Озирис Бубастис Рамзес Амон‑Ра‑Тот.
Земля дрожала, повсюду распахивались двери, но не от порывов осеннего ветра и не от грохота праздничного шествия во главе с мэром города (семь автомобилей плюс оркестр из дудок и барабанов), а от топота растущей толпы, которая хлынула на улицы, приливной волной затопив лужайку перед домом полковника Стоунстила. Чарли с полковником не один час сидели на веранде в ожидании этого взрыва безумия, этого штурма Бастилии. Теперь, когда обезумевшие собаки кусали мальчишек за пятки, а мальчишки приплясывали по краям толпы, полковник глядел сверху вниз на Творение (дело рук его и Чарли) и заговорщически улыбался:
— Итак, Чарли… Я выиграл пари?
— Еще бы, полковник!
— Тогда пошли.
По всему городу звонили телефоны, на кухнях пригорали обеды, а полковник выступил вперед, чтобы даровать собравшимся папское благословение.
В самой гуще толпы виднелась телега, запряженная лошадью. На козлах, ошалев от несказанной удачи, восседал Том Таппен, владелец еле живой пригородной фермы. Его бормотание заглушал восторженный рев толпы, потому что в повозке находился богатый урожай, созревший через четыре тысячи забытых лет.
— Да разольется великий Нил, да зарастет его устье, — выдохнул полковник, широко раскрыв глаза, — если это не настоящая мумия из Древнего Египта, завернутая в подлинный папирус и просмоленные лоскуты!
— Она самая! — крикнул Чарли.
— Она самая! — подхватили остальные.
— Вышел я утром пахать, — не унимался Том Таппен, — пашу себе и пашу. И вдруг — бац! Плуг вывернул из земли эту штуковину, прямо у меня перед носом! Мне чуть худо не стало! Подумать только! Не иначе как египтяне три тыщи лет назад прошли через Иллинойс — а мы‑то не знали! Откровение, иначе не скажешь! Прочь с дороги, ребятня! Отвезу‑ка я эту находку на почтамт. Пусть выставят для всеобщего обозрения! Но! Пошла!
Толпа отхлынула вместе с лошадью, телегой и мумией, оставив в покое старика полковника, который только что притворно ахал и таращил глаза.
— Чтоб мне сгореть, — прошептал он, — все идет как по маслу, Чарльз. Волнение, гомон, толки, безумные сплетни будут множиться до исхода тысячи дней или до Судного дня, смотря что наступит раньше!
— Так точно, полковник!
— Микеланджело нам в подметки не годится! Его «Давид» — может, и шедевр, только нынче он позабыт‑позаброшен. То ли дело наша египетская диковинка… — Полковник прикусил язык, потому что мимо пробегал мэр.
— Полковник, Чарли, приветствую! Дозвонился до Чикаго. Завтра к утру нагрянут газетчики! А к полудню — музейная братия! Не рухнула бы наша торговая палата!
Мэр умчался догонять толпу.
Осенняя тучка опустилась на лицо полковника и зависла в складках у рта.
— Конец первого акта, Чарли. Теперь начинаем соображать быстро. На подходе второй акт. Мы ведь хотим, чтобы эта суматоха длилась вечно, согласен?
— Так точно…
— Пораскинь мозгами, парень. Что там выпало на кубике?
— На кубике выпало… а!.. два хода назад?
— Получи пять с плюсом, золотую звезду и сладкий пирожок! Господь дал, Господь и взял, так ведь?
Чарли взглянул в лицо старику и увидел, как того обуревает беспокойство.
— Так точно.
Полковнику было хорошо видно толпу, которая сгрудилась у почтамта в двух кварталах от его дома. Подоспевший оркестр из дудок и барабанов завел какой‑то мотив, смутно напоминающий о Египте.
— На закате, Чарли, — прошептал полковник, закрыв глаза, — мы сделаем последний ход.
Какой был день! Спустя много лет люди повторяли: вот это был день! Мэр только успевал забежать домой, чтобы переодеться: он произнес три речи, возглавил две процессии (одну — вдоль по Мейн‑стрит до конца трамвайного маршрута, другую — в обратном направлении), а в центре этих событий находился Озирис Бубастис Рамзес Амон‑Ра‑Тот, который улыбался то направо, когда сила притяжения одолевала его хилое туловище, то налево, когда процессия заворачивала за угол. Битый час оркестр из дудок и барабанов, теперь значительно усиленный медными духовыми инструментами, подкреплялся пивом и разучивал торжественный марш из «Аиды», который потом был исполнен столько раз подряд, что женщины стали уносить домой ревущих младенцев, а мужчины ретировались в бары, чтобы хоть как‑то успокоить нервы. Поговаривали о третьем параде и о четвертой торжественной речи, но сумерки застали город врасплох, и все, включая Чарли, разбрелись по домам ужинать — точнее, обсуждать новости.
Около восьми вечера Чарли с полковником отправились прокатиться сквозь листопад и благодатную тьму на машине марки «Мун» выпуска 1924 года, которая начинала ворчать, как только это прекращал делать полковник.
— А куда мы едем?
— Надо подумать… — рассуждал полковник, управляя машиной легко и непринужденно, на философской скорости десять миль в час. — Сейчас все, включая твоих домашних, отправились на Гроссетскую пустошь, так? Слушают последние речи в честь Дня труда. Нашего мэра хлебом не корми — дай только поговорить с трибуны, пра‑ально? Затем пожарные начнут палить из ракетниц. Отсюда следует, что почтамт — вкупе с мумией, вкупе с шефом полиции, который несет вахту, — окажется без прикрытия. Вот тогда должно произойти чудо. Непременно должно произойти, Чарли. Спроси почему.
— Почему?
— Рад, что тебя это волнует. Видишь ли, парень, завтра проныры из Чикаго начнут спрыгивать с подножки поезда, как блинчики со сковороды: в городе запахнет жареным, в каждом углу будет чей‑то длинный нос, чей‑то глаз с лупой и микроскопом. Эти музейные ищейки вместе с прохиндеями из «Ассошиэйтед пресс» докопаются до сути и ославят нас на весь свет. А поэтому, Чарльз, мы с тобой должны…
— Всех оставить в дураках.
— Грубовато сказано, парень, но суть ты ухватил верно. Давай так рассуждать: жизнь — это иллюзион, вернее, могла бы стать волшебным представлением, если бы люди не отгораживались друг от друга. Людям надо подбрасывать хоть маленькую тайну, сынок. Так вот: пока в городе не примелькался наш египетский друг, пока он не надоел хозяевам, как назойливый визитер, нужно посадить его на верблюда и отправить по расписанию в обратный путь. Приехали!