Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Шрифт:
Демидовой, княгиней Сан-Донато, однако состояла в гражданском браке с художником, носившем простонародную фамилию Попелен, что давало повод в обществе для
злословия и откладывало определенный отпечаток на стиль ее салона.
Но вернемся к нашей героине и обратим внимание на ее доверчивость, на слепую веру в
подругу, в то, что она стоит на страже ее интересов. Бастьен действительно не учит ее, но
все-таки неоднократно бывал в ее мастерской и у них в гостиной, где все стены
завешаны работами Башкирцевой. Так что даже в этом пересказе есть и правда, и ложь, но
очень хорошо понятно, что одна льстит, а другая лесть с удовольствием принимает. И
неизвестно, какой разговор у принцессы Матильды состоялся на самом деле. А что уж
Клер говорила про Марию Башкирцеву после смерти, мы уже знаем, почему бы ей ни
злословить и при жизни. Вскоре, Мария, как особа достаточно проницательная, поняла это
и не доверяла подруге свои девичьи тайны.
“Это грустно, но у меня нет подруги, я никого не люблю, и меня никто не любит”
(Запись от 20 января 1884 года.)
Впрочем, Мария тут же начинает вести переговоры через брата Бастьен-Лепажа,
архитектора Эмиля, чтобы и вправду стать ученицей художника. Она сравнивает картину, которую задумал Бастьен-Лепаж, “Вифлиемских пастухов” со своей картиной, “Святые
жены”, и сама поражается мысли, что осмеливается сравнивать себя с гением.
Но 5 января происходит одно событие, о котором нет ничего, в первом издании дневника, с
которого сделан единственный русский перевод, этот эпизод появляется только в
двухтомном парижском издании 1901 года. Башкирцева посещает посмертную выставку
Эдуарда Мане. До этого она могла видеть в Салоне 1882 года только его картину
“Пертюизе - охотник на львов”, за которую он наконец был удостоен медали Салона.
“Вся выставка удивительна. Все непоследовательно, по-детски и в то же время
грандиозно.
Есть немыслимые вещи, но есть и великолепные места. Еще немного, и он станет для тебя
самым великим гением живописи. Это почти всегда уродливо, часто бесформенно, но
всегда живо. Там есть великолепно схваченные выражения лиц. И даже в самых
неприятных вещах есть что-то такое, что позволяет смотреть без отвращения и скуки. В
нем есть поразительная самоуверенность в сочетании с таким же огромным невежеством, и несмотря на это, к нему испытываешь исключительное доверие. Это как детство гения.
И почти полные заимствования у Тициана (лежащая женщина и негр), у Веласкеса, Курбе, Гойи. Но все художники крадут друг у друга. А Мольер! Он заимствовал целые страницы, слово в слово; я читала, я знаю”. (Запись от 5 января 1884 года.)
Именно после этой выставки она начинает размышлять над живописью Бастьен-Лепажа,
переосмыслять
знакомства с живописью Мане. Однако, свою картину в Салон она готовит совершенно в
русле, скажем так, фотографического романтизма Бастьен-Лепажа. Это “Сходка” или
“Митинг”, как ее по другому называют. Видимо, не просто сойти с наезженных рельс.
Дни напряженного ожидания и она получает первый удар - ее картина принята даже не с
№ 2, а с № 3, значит она будет повешена безобразно.
Напрасно Тони Робер-Флери пытается ее уверить, что картина была принята хорошо
всеми членами жюри, что произошла какая-то неувязка и только благодаря “какому
особому роду несчастья” она получила № 3. Между ними происходит следующий диалог:
“ - Но какие недостатки они находят в картине?
– Никаких.
– Как никаких, значит, она недурна?
– Она хороша.
– Но в таком случае?
– В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь
члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она
хороша.
– А вы?
– Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но, поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против этого”.
То есть Робер-Флери как раз поставлен наблюдать за соблюдением правил, а значит, в
первую очередь, не может да и не хочет их нарушать. Ее возмущает, что и он, и Жулиан
говорят о том, что нравственно она достойна № 2, и ничего не хотят сделать. “Итак, я
принята только с № 3!”, - восклицает она.
“... среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее...
действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то
заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть
лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и
смертельной болезни”.
Горькие и верные слова. Начало таланта, только самое его начало. Она даже не верит, что
оно есть, на нее находит глубокое и безнадежное уныние, чтобы заснуть, она принимает
бром. Именно в это время она затевает переписку с Ги де Мопассаном, котораю мы
выделили в отдельную главу.
Она записывает в дневник, что Бастьен-Лепаж очень болен, но то ли еще не поняла, что
смертельно, то ли на фоне ее собственной приближающейся смерти, о которой она
постоянно думает, чужая ей не кажется чем-то сногсшибательным.
У Бастьена открывается выставка на улице Сэз. Выставка блестяща, как считает Мария, но