Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)
Шрифт:
– Где твои цветы? Принеси их сюда!
Он сделал это, подал ей.
Она не взяла цветы.
– Орхидеи! – вздохнула она. – Я их не люблю. Любит ли Эндри? – Она продолжала громче: – Ты должен сейчас же поехать в «Plaza». Передай цветы для мисс Войланд.
– Но, Гвендолин, – протестовал он, – я ведь их для тебя…
Она тряхнула головой:
– Тэкс, Тэкс! И всегда ты должен противоречить! Разве не можешь ты когда-нибудь сделать немедленно, что тебе говорят?
Он собрался идти. Когда он уже был в дверях, она снова
– Позови сестру, здесь нет больше льда, – увы!
Она лежала тихо, как красивая кукла из раскрашенной слоновой кости. Медленно выползла левая рука из подушек, и большой палец очутился у красных губ.
Эти цветы Эндри Войланд и нашла в своей комнате, когда поздно вечером пришла в отель. После своего визита в Централ-Трест, она поехала в Коламбия-Серкль и хотела пройти в «Plaza» парком через 59-ю улицу. Почувствовав себя нервной и беспокойной, Эндри взяла такси и проехала в Эбби Инн. Там она отпустила автомобиль, зашла в кафе и выпила чаю. Хотела собраться с мыслями, все обдумать, но её мысли разбегались, испарялись в тумане. Расплатившись, она пошла по шоссе назад в Нью-Йорк, надеясь по дороге взять такси. Но не нашла ни одного.
Ей пришлось идти пешком. Она устала. Непривычная свежесть октябрьского воздуха охватила её и вызвала головную боль. Она окликала каждый автомобиль, ехавший в город, но большинство были переполнены, ни один не остановился.
Ей стало обидно: более пяти лет она в этой стране и ни разу не имела собственного автомобиля.
Наконец какой-то автомобиль остановился. Изнутри слышались смех и шум.
– Возьмите меня с собой, – крикнула она.
– Куда? – спросил человек у руля.
– «Plaza», – ответила она.
– Хорошо, в «Plaza», – засмеялся он добродушно. – Всегда хорошо, если экипаж полон.
По-видимому, эта весёлая компания ездила за город, где они могли и выпить. В автомобиле сидели три парня и четыре девушки – все пьяные. Она втиснулась среди них. Один, смеясь, взял её к себе на колени, схватив прямо за тело. Все пели и мычали. Две женщины ругали друг друга, ссорились и сквернословили. А парень за рулём гнал, как сумасшедший.
Нечаянные толчки, от которых она-не могла уклониться, и вдобавок намеренные прикосновения, от которых она не могла защититься. Девушка, сидевшая рядом, охватила её шею руками, бормоча:
– Поцелуй меня, Зизи!
А какой-то парень впереди, сидевший около шофёра, начал икать, требовать, чтобы остановились. Его вырвало…
Ей стало невыносимо противно.
Где-то на Вашингтонских Холмах они остановились. Она вылезла, нашла наконец такси и поехала в отель. Там Эндри велела показать её комнату, заказала ужин, выкупалась, надела кимоно и распаковала свои вещи. Немного поев, отослала ужин обратно. Открыв окно, она смотрела сквозь умирающий парк в ясную октябрьскую ночь. Когда стало немного холодно, она закрыла окно и упала в кресло.
Снова встала, нашла папиросы, закурила. Но папироса ей не нравилась, и она бросила её.
Нет, сегодня ей это никак не удаётся – ни одной мысли не может она продумать. Если бы был хоть кто-нибудь, с кем можно было бы обо всем этом поговорить! Кто-нибудь, кто её хорошо знает, кто мог бы подать ей реплику.
Но кто бы это мог быть? Она перебрала всех, кого знала в этом городе. Кого бы позвать?
Никого, никого не было!
Конечно, со своим кузеном Яном Олислягерсом она могла бы говорить. Но где он?
Она вынула его письма, которые сунула в сумку, прочла оба и затем порвала их резким жестом. Вскочила и возбуждённо заходила взад и вперёд по комнате.
Так что же? Она ведь уже целый год знала, что написано в последнем письме. Он получил известие из Германии, от бабушки, от его и её бабушки.
Известие, что её – её, Эндри Войланд, – дочь помолвлена и вышла замуж. За одного бывшего морского офицера, за капитана фрегата, состоятельного и толкового сельского хозяина в Альгу, который возьмёт теперь и замок, и имение Войланд и придаст им новый блеск.
Кузен посвятил этому три строки, целых три строки.
Прошёл уже год. Итак, её девочка, её дочь, – как же она звалась? – не Габриэль? Нет, не так! Даже имени своего ребёнка она не знала.
Уже год, как её дитя замужем. И, возможно, наверное, несомненно, наверное, теперь уже сама имеет ребёнка.
И, следовательно, она, Эндри Войланд, – уже бабушка.
Она стала считать. Ей было шестнадцать, когда она дала жизнь этой девочке – теперь молодой женщине и матери. С того времени прошло уже двадцать лет, долгих двадцать лет…
Значит, ей самой через несколько недель будет тридцать шесть.
Виски болели. Она вынула из сумки таблетки веронала. Проглотила одну, запила водой.
Подошла к зеркалу и засмеялась.
Что сказал Паркер Брискоу? Что она красивая женщина, быть может, умная и несомненно высокоценная…
Высокоценная – да в чем же её ценность? Как расценила её жизнь? Крушения и всегда только крушения. Умна? Разве терпела бы она на самом деле неудачи, если бы была умна?
И прежде всего – красива. То, что стояло перед ней, что скалило на неё зубы из зеркала, – это была настоящая Эндри Войланд! Именно это, а вовсе не то, что видели Брискоу и маленькая Гвинни.
Нигде ни единой краски, лицо бледно. Кожа уже вовсе не так гладка и упруга. Пара чёрточек под глазами, лёгонькие морщинки у ушей и такие же у углов рта. Ни одного седого волоса – но не вырывала ли она их тщательно сегодня, перед приходом Брискоу? Но их будет больше, с каждым днём больше. И груди станут вялыми, и шея…
Она отошла от зеркала. Села на кровать, спрятала лицо в ладони. Затем перевела дыхание. И почувствовала ясно: она правильно поступила, сказав Брискоу «да» и дав ему слово, что готова на то, чего он хочет.