Подменыши
Шрифт:
– У тебя что, вообще отсутствует страх высоты? – шепотом, чтобы не услышал Эльф, спросил у Белки Сатир.
– Да какое там! – улыбаясь, горячо зашептала в ответ она. – До сих пор пустота внутри, как в космосе. Такое ощущение, что я сейчас схлопнусь.
Она приложилась к бутылке, и Сатир услышал, как стеклянное горлышко выбило легкую дробь о Белкины зубы.
– Когда этот ваш Йон обещал появиться? – спросил Сатир.
– Сказал, когда все станет более или менее реальным, тогда и придет.
А ты хочешь ехать в Африку?
– Можно подумать, ты не хочешь!
– Я
Тимофея как-то устроить. До этого я никуда не двинусь.
– Я, честно говоря, вижу только один выход.
– Ну?
– Суворовское училище.
– Ты охренел! С детства учить ребенка строем ходить!..
– Нет, – оборвал ее Сатир. – С детства учить ребенка воевать.
– Да все равно! Не хватало еще, чтобы он солдафоном стал.
– Если сильный, не станет.
– Это же машина по штамповке людей без собственного мнения! Для них высшая доблесть – беспрекословное подчинение. На кой черт ты ему такую судьбы впариваешь?
– Потому что для него это единственный шанс после того, как мы уедем. А что еще можно придумать? Отдать его в детдом? Я думаю, ты в курсе, какие сейчас детдома. Отпустить снова бомжевать на улицу?
Сколько он там проживет? Год, два, не больше. А в суворовском ему дадут образование – раз, научат обращаться с оружием – два, и, главное – там ему не дадут элементарно пропасть. Повторяю, это единственный шанс.
– Это не шанс.
– Хорошо, – раздраженно сказал Сатир, – что ты предлагаешь в таком случае? Не в Африку же его с собой брать.
– Это даже не обсуждается.
– Тогда что?
Белка задумалась. Прогулялась по краю крыши, запахнувшись в пончо, вернулась.
– Не знаю. Но неужели нет другого выхода?
– Я не вижу. И потом, ты зря так плохо думаешь об армии. У меня были знакомые среди военных. Знаешь, некоторые из них очень оригинальные и совсем непростые люди.
– Ладно, черт с тобой. Суворовское так суворовское.
Они посидели в молчании, потом Белка встрепенулась, словно вспомнив о чем-то, сверкнула глазами, тряхнула дикобразьими иглами волос.
– Ты хоть понимаешь, что нас ждет? – подалась она к Сатиру, схватив его за руку. – Революция! Настоящее дело! А потом там социализм будут строить! Детей-беспризорников в людей превращать станут! От грязи отмоют, научат книжки читать, за парты посадят, кормить будут.
Там больше никогда не будет ничьих детей!
Она засмеялась, в восторге хлебнула портвейна. Легко вскочила на парапет, потянулась, подняв руки к небу, будто хотела то ли взлететь, то ли достать что-то очень высокое, и засмеялась.
– Хорошо! – закричала она в пустоту. – Мне хорошо!
Звук ее голоса утонул в завываниях ветра, затерялся в огромных воздушных пространствах, нависающих над городом, но она продолжала кричать:
– Хорошо! Ура! Счастье! Для всех даром! И пусть никто не уйдет обиженный! – кричала Серафима. – Никто! Никогда! Не уйдет обиженный!
– Белка – святая… – негромко сказал Эльф, глядя на нее.
Тучи на востоке посветлели и набухли красным, будто где-то за горизонтом забил исполинский родник живой крови. Утренний свет легко размывал вязкую черноту ночи и дешевую позолоту уличных огней. В разрывы облаков хлынули яркие багряные потоки – такие невыносимо тревожные и прекрасные, что у всех, кто их видел, что-то сдвигалось в груди и бежали по коже мурашки. На небесные степи неспешно выходило солнце – рыжая раненая лошадь.
– Значит, коммунисты – это борцы с концом света? – ни к кому не обращаясь, спросил Эльф. – Ну что ж, пусть будет так. Белка – святая, я ей верю.
Вскоре трое друзей покинули выстуженную крышу высотки, на которой продолжали бесноваться ветра.
Некоторые люди говорят, что помнят себя едва ли не с материнской утробы. Таких мало, но тем не менее… У большинства первые воспоминания относятся к двух-трехлетнему возрасту. Белка совершенно не помнила себя до пяти лет, потом же воспоминания шли непрерывной чередой, словно с этого момента вся ее жизнь была отснята на пленку.
Первое, что она помнит из детства, – мокрые щеки матери, ее сильные, до боли, объятья, бледное, изможденное лицо отца с подергивающимся правым глазом, заполненным непрошеной влагой, ветки сосен, нависающие на фоне голубого летнего неба, хвоинки, запутавшиеся в волосах, пересвист птиц и густой запах земляники, доносящийся от поляны, густо поросшей высокой травой.
Она потерялась пятеро суток назад, и, хотя дело было летом – кругом ягоды, щавель, – за ее жизнь все же сильно опасались. В лесах водились медведи, кабаны, иногда забредали с дальних чащоб волки.
Лесники с егерями почти не спали, обходя лес вдоль и поперек. Далеко от того места, где она потерялась, старались не отходить, зная, что девочка еще маленькая и большое расстояние вряд ли осилит. Когда же все-таки решили перенести поиски в более отдаленные участки,
Серафима нашлась под корнями ели, вывороченной ураганом. Она спокойно спала, будто совсем и не переживала, что потерялась. Ее щеки и нос были перемазаны грязью, замешенной на земляничном соке, а в остальном она выглядела замечательно. Поисковики не знали, что и думать, – они проходили рядом с этим местом чуть не десять раз, и собаки ни разу не взяли след ребенка, хотя им постоянно давали нюхать ее платьице и сандалии, специально привезенные из города. Но самое удивительное то, что даже и тогда, когда на Белку случайно наткнулся один из егерей, собаки никак не отреагировали на нее, словно нашли совсем не того, кого искали, или разом потеряли нюх.
Больше того, псы нехорошо косились и порыкивали, то ли угрожая ей, то ли предупреждая хозяев о чем-то. Бывалые лесники, не задерживаясь, в спешке ушли, едва счастливые родители отдали им все деньги, что были у них с собой. Уходя, они недоверчиво и отчасти враждебно поглядывали на найденыша, о чем-то сдержанно и нехотя перешептывались. Родители этой неожиданной неприязни не заметили, не видя ничего, кроме своей дочери, протирающей ото сна глаза и, казалось, не вполне понимающей, что происходит.