Шрифт:
роман Журнальный вариант.
Всем подменышам посвящается
Подменыш – по народным поверьям, ребенок, подброшенный русалкой, лешим или иным лесным духом взамен похищенного человеческого дитя.
Никто не знает, зачем они это делают и чего хотят достичь…
В дачном домике было темно, лишь маленькая свечка на столе освещала вокруг себя небольшой островок в океане мрака. Там и тут из темноты, словно скалы и рифы из черной воды, проступала простая дачная мебель
– стол, шкаф
Сразу за стенами дачи, почти доставая их кончиками ветвей, начинался лес. Такой глухой, дремучий и болотистый, что даже самые отчаянные из дачников не решались ходить туда за грибами или пилить что-нибудь для своей надобности. Ночной лес тихо гудел под порывами налетающего ветра, черные верхушки елей недобро качались, словно танцуя какой-то древний и страшный танец. Где-то тихо скрипело старое дерево, то ли жалуясь на судьбу, то ли угрожая кому-то. В чаще раздавался глухой стук – леший ли гремел своей колотушкой, стволы ли деревьев ударялись друг о друга? Поди узнай. Темно… Страшно… Кто осмелится войти ночью в лесную чащобу?
Неожиданно в густой темноте под елками бесшумно промелькнула маленькая и корявая, будто изломанная, фигура. Прижимая к груди светлый комочек, она пробралась к светящемуся окну и заглянула внутрь.
Фитилек свечи испуганно задрожал. Странная фигура тихо прошла к коляске, осторожно приподняла марлю. На свету было видно, что существо похоже на пенек с корнями-ножками и руками из веток с длинными суставчатыми пальцами. Существо обильно поросло болотным мхом, из-под которого ярко, как угли костра в ночном лесу, горели два зеленых глаза. От ног его на полу оставались мокрые следы – по-видимому, оно пожаловало из гибельных лесных трясин, куда не рисковали забираться даже самые отважные следопыты и лишь птицы иногда залетали, забывшись.
В одной корявой руке существо держало лопух, наполненный красной, как кровяные капельки, клюквой. В другой был ребенок. Обычный человеческий ребенок. Голенький, беззащитный. Непонятно, откуда лесная тварь могла взять его. Единственное, что смущало при взгляде на него, были глаза. Зеленые, как омытые дождем майские листья, они светились в полумраке дома.
А мать все спала безмятежным сном. Ее простое лицо ни на секунду не затмила тень беспокойства или тревоги. Грудь вздымалась мерно и устало. Кто бы мог обвинить ее, что она проглядела свое дитя? И все же…
Тварь осторожно вынула человеческого ребенка из коляски и положила туда своего. Сунула ему в руки лопух с клюквой. Пару ягодок, разжевав, положила в розовый беззубый ротик, закрыла коляску марлей и долго смотрела на светящиеся сквозь ткань два зеленых огонька.
Может, прощалась, просила не забывать лес и родителей, может, отрекалась, думая, что уже никогда не увидит его. Кто поймет душу болотной твари, оставляющей свое дитя чужим людям? Потом, прижав к себе человечка, выпустила из деревянной руки коляску и вдруг завыла, тихо, как умирающая мышь, и безнадежно, как сгорающий жаворонок. Ее вой заметался по комнате, торжественный и страшный, словно предсмертная песнь, и затих в углу среди сухого подорожника и зверобоя. Тварь стремглав бросилась из дома, хлопнув дверью.
От этого стука мать вздрогнула и проснулась. Вздохнула, поправила волосы, посмотрела вглубь коляски и отшатнулась, увидев неподвижно уставившиеся на нее, горящие зеленым, как подсвеченные изумруды, глаза. Она приоткрыла полог и в ту же секунду бросила его. Метнулась прочь, чтоб только не видеть этих детских и одновременно мудрых, словно у змея, глаз. В невыразимом страхе упала на кровать и тут же заснула, как умерла.
Встала поздно, удивленная, что дитя до сих пор не обеспокоило ее.
Cела перед ребенком и задумалась, вспоминая, какие были у него глаза раньше. Не смогла вспомнить и успокоилась, как будто ничего и не было. Только иногда, в редкие минуты неясного душевного волнения, тревожила ее мысль о том, что привиделось ей той ночью и почему она так испугалась. Но она гнала от себя такие мысли и тем успокаивалась, словно курица, у которой из высиженного ею яйца вывелся утенок.
На небольшой полянке в запущенном парке, затерянном где-то среди окраин Москвы, у костра сидели люди. Тяжелые ветви деревьев склонились над ними, то ли укрывая, то ли подслушивая. Трещали в костре сучья. Пламя бросало неверные отсветы, отчего казалось, что лица сидящих вокруг огня находятся в постоянном движении. Издали их можно было принять за сборище лесных разбойников, устроившую посиделки лесную нечисть или еще за каких-то обитателей сказочных лесов. Тем не менее они были совершенно реальны и вели довольно интересные разговоры.
– …А я считаю, что этот уродский памятник необходимо взорвать!
И настаиваю на этом! – злобно сверкая узкими темными глазами, заявила девушка, рывком вставая с бревна, на котором сидела. Она была невысока, стройна, как автоматная пуля, и изящна, как месть королевы. Пряди ее длинных черных волос походили на иголки дикобраза, и она то и дело ими сердито встряхивала.
– Белка, не тупи, это ничего не даст. Воевать надо не с призраками прошлого, а с проявлениями настоящего, иначе мы запутаемся в собственных фантазиях. Если следовать этой логике, то потом нам надо будет заново рыть бассейн “Москва” на месте храма Христа Спасителя.
Белка, полностью Белка-Самострел – Серафима Белова, полурусская-полутатарка, плотнее уселась на стволе поваленного дерева и, тщетно пытаясь успокоиться, продолжила:
– Пойми, переделка настоящего начинается с переделки прошлого.
Всегда так было и всегда так будет. Вот сейчас идет процесс переделки прошлого. Они начали именно с этого. Поэтому и мы должны начать отсюда же. Неужели не ясно?
– Да ну, чушь. Дешевая мистика, – заявил Сатир – крепкий, как молодой хищник, парень с угольно-черной щетиной и глазами цвета молодой хвои.