Подметный манифест
Шрифт:
Устин глядел, приоткрыв рот и понимая, что все в мире зачем-то повторяется…
Носилки были подняты, мужчина с фонарем пошел впереди, все трое безмолвно удалялись - и некая спасительная мысль посетила Устинову голову: вот так же они удалятся сейчас и из его жизни, в ней больше не будет никакого Харитона.
Он вздохнул с облегчением - и в самом деле, не нанялся же он охранять то тело…
Однако стало любопытно - куда это понесли покойника. Устин глядел вслед удалявшемуся фонарному свету и вдруг сообразил - миновав огороды, пройдя мимо Рождественской обители, эти трое исчезнут в переулках, выйдут к Неглинке - и все! И нет больше мертвого тела! Особливо коли у них хватит ума спуститься малость пониже по течению.
Он знал, сколько мороки с опознанием бывает, когда обнаруживается голый и распухший утопленник.
Да и не только это…
Устин вышел из-за крыльца. Он не понимал, кто и для чего подсказал ему: тело, бедненькое, уже не может защитить себя, и ждет его погребение в грязи, врагу такого не пожелаешь… вот уж не по-христиански…
Еще не зная, как помочь Харитонову телу, Устин пошел следом за носилками. Когда придут Демка с Яшкой, то увидят, что покойник пропал, и, может быть, догадаются, что произошло, должны догадаться, они же архаровцы…
Носильщики и возглавлявший их господин спустились к Грачевке. До погружения тела в мутную воду Неглинки оставалось совсем немного. Дпйдя до берега они для пущей надежности пошли вниз по течению.
И тут Устин побежал. Он спотыкался, подскакивал, ему казалось даже, что он целыми саженями летит по воздуху, раскинув руки, наподобие большой черной птицы в старом своем подряснике, и даже странно было, что ноги опять касаются земли. Наконец он таки шлепнулся - именно тогда, когда господин с фонарем, услышав его бег, развернулся и, поставив фонарь на землю, пошел к нему, что-то быстро добывая из-под полы длинного кафтана.
Оказавшись в грязи, Устин зашарил руками, чтобы опереться, руки скользили, подвернулось круглое, он ухватился. И, встав на колено, потянул находку вверх.
Он даже не удивился, поняв, что держится за здоровый дрын, мало чем поменьше оглобли. И, осознав в этом помощь ангела своего хранителя, Устин более не задумывался.
Перехватив грязный дрын поудобнее, он побежал к господину, чьи очертания виден вполне ясно - фонарь горел за спиной у этого человека. Не задавая вопросов, не призывая к христианскому обхождению с телом и даже не задумавшись, что у господина такое в правой руке, Устин с разбега нанес своим грязным дрыном сокрушительный удар. И кабы этот удар достиг головы противника - тут же противник и испустил бы дух.
Но Устин опять поскользнулся, что его и спасло.
Противник, уже поднырнувший под страшное орудие с умением и легкостью хорошего фехтовальщика, не поразил Устина длинным ножом - он тоже промахнулся.
Результат был для него малоприятен - Устин, оказавшись не там, где желал бы его видеть этот враг, со всей дури треснул господина своим дрыном по спине. Удар пришелся по хребту и пояснице, был, надо полагать, весьма болезненным. Устин услышал крик, увидел, что темная фигура стала меньше ростом (господин упал на колени, но Устин не понял этого), а далее случилось вовсе неожиданное.
Двое носильщиков, поняв, что их сейчас искалечит разъяренное страшное чудовище, черное и безмолвное, разом положили носилки и кинулись наутек. Убежали, впрочем, недалеко - саженей на двадцать, не более.
Устин встал возле Харитонова тела, готовый защищать его, и смотрел - что еще будет…
Мужчина в черном кафтане встал. Ему было не до мертвых тел и бешеных монахов. Даже не умея выпрямиться толком, он сделал шаг - и окаменел.
– Верши… - тихо и грозно сказал Устин.
– Не подхандыривай, ховряк охловатый… приткну…
Оба носильщика, видать, опомнились. Они осторожно подошли к господину, взяли его под руки, помогли сделать шаг и другой, он же со стоном на них повис.
– Упнайте, скудрошники… - напутствовал Устин. И смотрел им вслед, пока они не покинули пространство, освещенное фонарем.
Что делать дальше - он не знал. Он только надеялся, что сейчас за ним придет кто-нибудь из архаровцев и скажет, как быть, куда идти, чем заниматься.
Рукоятка ножа, приколовшего лямку сумы к Харитоновой груди, уже более ни о чем не говорила Устину. Душа его ощутила желанное облегчение, хотя сам он этого не понимал - он просто думал, что отдыхает после бега и короткой схватки.
И только одна мысль пришла в голову, оказавшись не такой горькой и безнадежной, как следовало бы. Устин понял, что в келью Сретенской обители ему, кажется, более нет возврата. Но не опечалился. У него было странное ощущение - словно бы долг, тяготевший над ним, как раз и можно оплатить отказом от любезной маленькой тихой келейки с душеполезными книгами, со старыми образами в уголке, и что святой его покровитель Иустин-философ против такого поворота дела не возражает…
Катиш была сильно недовольна тем, что хозяйка так надолго застряла в Москве, да к тому же стала необычайно тревожна и скрытна. Связать эту неприятность с беседой, в которую ее недавно втянула в торговых рядах какая-то незнакомая баба, она не догадалась - да и кто бы догадался? На то они и ряды, чтобы было где посудачить о хозяевах.
Явление хозяйкина любовника тоже ее не обрадовало. Катиш довольно разбиралась в людях, чтобы понять: таких любовников надобно спускать с лестницы, в каком бы состоянии они ни пребывали, хоть в лихорадке, хоть в предсмертных судорогах. Ей показалась странной такая длительная хворь. Все это сильно смахивало на попытку спрятаться в безопасном месте. Но лакей Савелий, служивший у богатого доктора, ей растолковал: иной детина на Крещенье в иордань нырнет, и ничего ему не сделается, только крепче станет, а иной барчонок, промочив ноги, по два месяца лежит, а все почему - потому, что детине, вытащив его из иордани, тут же добрые люди водки поднесли, а барчонку - не догадались. Пришлось поверить.
Утром она, принеся Терезе провиант (хлеб приходилось брать втридорога, и то у знакомого булочника спозаранку, молоко и сметану, к счастью, продолжала поставлять знакомая старуха из Подколокольного переулка, а ветчина и солонина покупались еще у одного знакомца) сидела в лавке, куда уже никто не заглядывал, и слушала, что делается наверху, во втором жилье. Более всего ее озадачивало, что там молчали. Коли бы хозяйка ругалась на сожителя, хоть по-русски, хоть по-французски, требовала денег на хозяйство или на иные надобности, Катиш бы вздохнула с облегчением: все как у людей. Но они молчали - и было невозможно понять, когда удастся наконец перевезти на новую квартиру подаренные мебели.