Поднебесные убийцы

Зверев Сергей Иванович

– Единственная живая вода, которую я признаю, – коньяк «Наполеон»… – с капризными нотками в голосе откликнулся Куцынин. – Это действительно и сил прибавляет, и здоровья.

Поскольку никто не нашел нужным вступать с ним в спор, разочарованный Рогдай с брюзгливым видом вновь воззрился в окно, всем своим видом стараясь показать, что все эти горы и красоты для него – «фуфло» и «отстой».

А автобус все мчался и мчался по трассе. Вскоре он миновал раскинувшееся в горной долине старинное село Чергу, райцентр Шебалино,

который тоже походил на большую, живописную деревню…

– Ну, ребятки, скоро перевал Семинский… – многозначительно объявил Иван Трофимович. – Вот уж это начало настоящего Горного Алтая…

Менее чем через полчаса пути среди горных, лесистых теснин дорога начала уходить в небо. Мотор натужно загудел, скорость продвижения заметно снизилась.

– У алтайцев он называется Дьал-Менку – Вечная Гора, – уважительно прокомментировал начало подъема на перевал Петр Михайлович. – Самый высокий на всем тракте. Ну а вообще-то теперь насчет подъемов-спусков пойдет-поедет сплошь и рядом… – рассмеялся он.

И действительно, когда Семинский перевал остался позади, примерно через час, миновав большое селение Онгудай, автобус вновь полез в гору, выписывая всевозможные зигзаги. Но если Дьал-Менку при всей своей масштабности был довольно пологим, то Улегемский, или, по-другому, Чике-Таманский перевал по крутизне склонов превосходил своего побратима существенно. Бедолага-«пазик» изревелся мотором, взбираясь на вершину перевала по дороге, правый бок которой зачастую представлял собой уходящую в небо отвесную скалу, а левый – глубоченный обрыв, с дном, оскалившимся острыми клыками каменных глыб.

Почти вся женская часть «археобанды» сидела, испуганно закрыв лицо руками, лишь изредка рискуя взглянуть в окно. Светуська, давно уже растерявшая всякий кураж, при малейшем толчке испуганно сжималась в комок и без конца повторяла:

– Ой, мамочки, сейчас рожу…

Но и среди мужчин были те, для кого подъем на перевал оказался весьма серьезным испытанием. Судя по зеленому лицу Рогдая, пребывавшего в явной прострации, нетрудно было догадаться – он сейчас очень сильно жалел о том, что не воспользовался предложением Петра Михайловича выйти из состава экспедиции и досрочно вернуться в Москву.

Куцынин с завистью поглядывал на тех, кто воспринимал этот страшненький подъем без внутренней истерики и паникерства. Но особую зависть у него вызывали спецназовцы. Эти и вовсе выглядели какими-то безразлично-сонными, разморенными дорогой после недавнего сытного обеда в Усть-Семе. Разговаривая о чем-то своем, парни иногда даже с некоторой ленцой перешучивались, словно в этот момент находились где-нибудь у себя дома на теплой уютной печке, а не в салоне автобуса, лезущего на черт-те какую кручу, откуда теоретически можно было сорваться и улететь в пропасть без малейшей надежды уцелеть.

«Вот черти дубовые! – внутренне дрожа всем телом, завистливо мыслил Рогдай, украдкой разглядывая спецназовцев. – Все им нипочем! Ни бандиты, ни эти проклятые перевалы… Откуда только такие берутся? Эти в августе тоже небось купаются в фонтанах и колют о свою голову бутылки… Ну и хрен с ними, тупыми костоломами! Зато я – умный, интеллигентный, образованный, аристократичный… О боже! Как же мне плохо!..»

Но в этот момент, словно прочитав его мысли, к Рогдаю обернулся Женька Маслюхин с озорным блеском в глазах и неожиданно поинтересовался:

– Что, братишка, поджилки здорово трясутся? Да ладно, ладно, не отпирайся. Это нам, тупым костоломам, все нипочем. А натурам нежным, интеллигентным в горах всегда непросто…

Последние его слова заглушил громкий хохот. Причем – что Рогдая уязвило больше всего – смеялись не только спецназовцы, но и члены экспедиции. В том числе и Катька – воображуля и задавака, безродная плебейка, с лицом и статью знатной патрицианки… Не смеялись лишь Петр Михайлович и командир спецназовцев, который смотрел на Куцынина с некоторым даже сочувствием.

Дико покраснев, Рогдай отвернулся, ошеломленный невероятной проницательностью этого парня. Но вместе с этим в нем вдруг заговорило и уязвленное самолюбие. Куда-то даже подевался страх, до сего момента, подобно удаву, обволакивавший его и душивший.

– Ну да, ну да! – с горячностью заговорил он, с неприязнью впиваясь взглядом в смеющиеся лица. – Вы – крутяки, а все остальные для вас, выходит, второй сорт? То есть, с вашей точки зрения, тот, кто не колет о свою голову бутылки, кто не может кулаком сломать чью-то челюсть, пусть даже у него два высших образования, это – отброс, тряпка? Так, что ли?

– Да будет тебе! – Уже совершенно искренне, без намека на иронию, Женька рассмеялся. – Ишь, разошелся. Ожил. А то до этого сидел – того гляди, богу душу отдаст!..

Все снова рассмеялись. И только тут до Куцынина дошло, что недавний демарш этого парня имел вполне определенную цель – выбить его из тисков страха, заставить отвлечься от тягостной, разрушительной угнетенности. Неожиданно для самого себя он фыркнул, представив свое недавнее лицо, обратившееся во время подъема в маску безнадежности и отчаяния.

Когда автобус наконец-то поднялся на самый верх Чике-Тамана, во все стороны, где только мог охватить взор, простирались величественные горные вершины. Теперь даже те, кто совсем недавно едва не прощались с жизнью, ощущали себя почти небожителями, которые вознеслись на вершину мира… Но прозаически настроенный Иван Трофимович, который был далек от поэзии восхождения к небу и звездам, поскольку этот перевал уже преодолевал, и не единожды, и это было для него вполне заурядным, хотя и непростым моментом, не останавливаясь, прибавил газу, и автобус покатил по более пологому спуску.