Поднебесный гром
Шрифт:
— Невеста месила тесто, а хлеб не выпекла.
— Да ну вас! — обиженно надула губы Ольга и крутнулась на каблуках: — Ну правда же красиво?!
— Как на выставке.
Андрей заварил чай и разлил по чашкам.
Мальчишки сначала держались робко, но, видя, с каким старанием отец Ольги ухаживает за ними, осмелели и попросили гитару.
Ольга развела руками:
— Гитары, к сожалению, нет, но есть пианино. Кто умеет играть?
Мальчишки единодушно указали на маленькую курносую девчушку:
—
Наташа села на круглый стульчик, откинула крышку и уверенно пробежалась пальцами по клавишам.
— Давай нашу!
Наташа заиграла что-то быстрое. Танцевать никто не выходил. Тогда Лариса скомандовала:
— Мальчики, скатать ковер!
Стол отодвинули в сторону, и началась пляска. Вместе со всеми плясала и Лариса, даже Андрей встал в круг девчонок. На плечах у него повисла Ольга и благодарно зашептала на ухо:
— Спасибо, папка, а я и не знала, что ты у меня такой.
— Какой — такой?
— Ну, такой… Веселый!
Потом, отдыхая от суматошной пляски, снова пили чай, кто-то все-таки раздобыл гитару, и мальчишки исполнили «гимн десятиклассников». Андрей слушал, не вникая в смысл слов: ему было просто радостно смотреть на детей. Он видел разгоряченное лицо дочери, ее смеющиеся глаза с открытым взмахом бровей, и в эти минуты вдруг особенно остро почувствовал свой долг: он обязан сделать все, чтоб Ольга была счастлива.
Лариса вышла в прихожую. За ней кинулась Ольга:
— Вы куда?
— Принесу еще торт.
— Не надо, я сама сбегаю, отдохните… — Ольга накинула на плечи куртку, подхватила авоську, и тут ее взгляд упал на то место на стене, где висел портрет матери. Портрета не было.
— Папа, а где портрет мамы?
Андрей тоже взглянул на стену, повернулся к Ларисе.
— Я тут убиралась… — начала она оправдываться, и лицо ее заполыхало. — Он запылился. Ну я и спрятала пока в шкаф…
Ольга стояла бледная, глаза наполнились слезами.
— Как вы могли? — глухо произнесла она, не глядя на Ларису, а уставясь глазами куда-то в пол. — Ведь это моя мама… Мама!
Она швырнула авоську и, зарыдав, убежала к себе. С минуту в комнате было тихо. Потом, словно опомнившись, девчонки бросились вслед за Ольгой:
— Оля, открой! Олюшка!..
19
Аргунов прохаживался босиком по ковровой дорожке, устилавшей пол. На душе было покойно и раздольно — так чувствовал он себя, когда отдыхал у тестя на пасеке. Но мощный хор турбин, проникавший сюда даже сквозь толстые стены, звал в полет.
— Андрей Николаевич, агрегат к полету готов, — с улыбкой доложил, войдя в гардеробную, механик.
— Я тоже.
С помощью Игнатьича он быстро облачился в высотный костюм, надел на голову гермошлем и, прихватив наколенный планшет, направился к выходу.
Взлет нового самолета — всегда волнующее событие, особенно для тех, кто корпел над чертежами, кто вытачивал каждый винтик и собственными руками собирал сложнейшие приборы. Они провожают машину с чувством гордости за себя, и мало кому в эти минуты приходит мысль о том человеке, кто, находясь в кабине, венчает их труд и чья судьба напрочь спаяна, неразделима с судьбой самолета. Оба они, человек и машина, зависимы друг от друга, и в испытательном полете поддерживают друг друга, как солдаты, идущие в атаку.
Смотрел в окно и Валерий Волчок. Его распирало от гордости, что он тоже участвует в головных испытаниях, что ему поверили и доверили, как Аргунову и Волобуеву, Струеву и Суматохину.
Валерий уже знал эту машину, он в первом же полете привязался к ней, влюбился в нее и все дни ходил под впечатлением той же мощи и легкости, какую почувствовал в новом истребителе.
За первым полетом пошли второй, третий… пятый… седьмой… И все пока без сучка, без задоринки. Поэтому Волчка и удивляла настороженность Аргунова, вызывала в душе глухое раздражение. А на днях Аргунов так прямо и заявил ему:
— Запомни, Валера, ты хоть и лихой, но пока еще сыроватый летчик.
Волчок взорвался:
— Сыроватый?! Я? Да если хотите, я уже весь пилотаж на новой машине делал!
— Знаю, — спокойно ответил Аргунов.
Волчок даже опешил на мгновение, но в следующую секунду догадался: а почему бы и не знать, если вся машина напичкана контрольно-записывающей аппаратурой, которая, как шпион, фиксирует любую скорость и высоту, любую перегрузку, любой маневр самолета, — и расшифровать весь полет не представляет трудности.
Его поразило другое: знал, но молчал.
Что ж, тем лучше! Но почему «сыроватый»?
И, уже не помня себя от незаслуженной обиды, вскипел:
— А вы… вы все на одном месте топчетесь!..
Андрей покачал головой.
— Птицу видно по полету, а добра молодца — по соплям! — насмешливо резанул он и ушел, предоставив Волчку самому разобраться в себе.
Теперь Волчок наблюдал за взлетом машины Аргунова. Ничего особенного, можно бы и поэффектней. Короткий разбег, плавный отход от земли и не очень крутой набор высоты.
— Тоже мне взлет! — проворчал Волчок.
— Осторожничает, — раздалось за спиной.
— А, это ты? — узнав Струева, обрадовался Волчок.
— Аргунов, кажется, отлетал свое, — будто сожалеючи, добавил Струев.
«А может, и правда! — подумал Валерий. — Как тормоз. То нельзя, это нельзя…. Может быть, потерял интерес? Тогда уходил бы, не мешал другим…»
— Трудно с ним работать, — продолжал Струев. — И я тебе советую не терять своего лица. У каждого должен быть свой почерк. Не люблю обезлички.