Поднимается ветер…
Шрифт:
— Чему вы радуетесь?
— Я выжил, — просто ответил Гоэллон. — Разве это не повод, Рикард? Из всех офицеров ставки Паук называл по имени только младшего Мерреса (дядюшку он называл графом), и это раздражало. В друзья он явно не напрашивался, а обращение было явственно унизительным. Мог бы хотя бы говорить «виконт Меррес», если уж не хочет называть по званию, как остальных; у эллонцев наследники не имеют титула, но герцог — большой знаток придворного этикета.
— Ну, для вас — повод… — протянул Меррес, не слишком тонко намекая на то, что столичному гостю нечасто доводилось стоять под градом стрел.
— Вы глупы, Рикард, и в том ваша главная беда, — так и щурясь на небо, сказал Паук. — Не вздумайте на меня бросаться, — о ваших манерах я наслышан… Вы глупы и слишком высоко залетели на хвосте вашего дяди. Падать будет больно.
Вместо того, чтобы воспользовавшись отсутствием поблизости эллонской гвардии, врезать ядовитой гадине прямо в запрокинутый подбородок — так, чтобы затылком ударился о стену и сполз по ней, — Рикард покраснел.
— Вот вы драться хотите, — лениво бросил Паук, который, должно быть, умел видеть через прикрытые веки. — На кулачках, как крестьянин. Ругаетесь, напиваетесь каждый вечер. Вы полковник армии его величества, Рикард. Ведете же себя, как сержант…
Вся эта небрежная, тягуче-дремотная (словно Гоэллону хотелось спать, а Рикард приставал к нему с требованием срочно дать полковнику Мерресу характеристику) тирада была нестерпимо унизительной. Хуже того: она слово в слово совпадала с тем, что сам Меррес-младший говорил по утрам. Да, он часто вел себя неподобающим образом — бранился, пил лишнее, несколько раз доходил до рукоприкладства…
Еще хуже — господин главнокомандующий имел полное право ему все это говорить, а полковник Меррес обязан был выслушивать. Тем не менее, Рикард мечтал о той минуте, когда он сможет напиться на похоронах герцога Гоэллона, доблестно погибшего в первом же сражении. Этого человека нельзя было уважать, ему нельзя было доверять. Недаром его прозвали Пауком. Хитрый, неискренний, двуличный, постоянно обдумывающий какую-то интригу. Даже сейчас, просто греясь на свету, притворяясь безразличным и ленивым, герцог что-то обдумывал, планировал, прикидывал на целые девятины вперед. Рикард это просто чуял.
— Теперь вы будете ненавидеть меня? — Гоэллон слишком быстро отклеился от своей стенки, Рикард не успел понять, как они оказались лицом друг к другу. Паук был на ладонь повыше Эллуа, и бывший генерал вынужден был поднять голову. — Вам обязательно нужно с кем-то спорить, ссориться, драться. Без этого вы не можете решить, что есть на завтрак. Удивительная черта! Епископ, потом Денис, — Рикард не сразу сообразил, что речь о генерале Эллуа. — Теперь моя очередь?
— Вы хотите, чтобы я дал вам повод?
— Поводов вы, Рикард, дали уже преизрядно, — вздохнул герцог. — Я хочу, чтобы вы взялись за ум. Вы, конечно, не ахти какое сокровище, но и вы можете быть полезным. Граф безнадежен, но вам-то еще не пятьдесят. Темно-серые, как грозовая туча, прищуренные глаза сверлили Рикарда. Он вдруг с тоской вспомнил свои препирательства с Эллуа. Тот тоже был не подарок, но сюзерен превосходил вассала во всем, и нестерпим был втройне. Нынешний генерал, вернувшийся из партизанского тура по лесам графства Саур, хотя бы вел себя уважительно, Паук же всем видом демонстрировал, что не ставит Мерреса ни в вороний грай, ни в лягушачий чих.
— Служу его величеству! — вытянулся полковник.
— Служите, Рикард, служите… — вальяжно улыбнулся столичный гость, потом резко развернулся спиной к Мерресу. Соблазн ударить в прикрытую лишь тканью мундира и плаща спину был велик, но через мгновение из-за угла показались гвардейцы. — Да, Бертран? Вы его нашли?
— Так точно, господин герцог. Именно там, где вы и сказали. — Когда эллонцы оказывались рядом, Рикарду всегда казалось, что все они — братья-близнецы. Высокие, светловолосые, со светлыми глазами и одинаковыми длинными лицами. Гвардеец по имени Бертран выделялся только южной смуглостью кожи, почти как у самого Рикарда, мать которого была из Керторы. — К сожалению, мы не захватили его живым. Убийца покончил с собой.
— Каким образом?
— Мы не поняли. Может быть, он принял яд.
— Значит, мастер своего дела, — одобрительно кивнул герцог. — Кто же именно шлет мне такие подарки? Вы не трогали тело?
— Нет, мы предположили, что на одежде или коже тоже может быть яд.
— Вы молодец, Бертран. Я сам осмотрю его. Рикард, — герцог обернулся через плечо. — Хотите пойти со мной?
— Если вы прикажете… — Меррес не имел ни малейшего желания разглядывать труп.
— Да нет, я просто пригласил. Не хотите — не надо. Тогда назначаю вас в помощники Бертрану. Разберитесь, как этот человек проник в замок. Рикард едва не плюнул Пауку вслед. Ему — помогать эллонскому гвардейцу?! Господин главнокомандующий то ли рехнулся, то ли хочет, чтобы следующий убийца целился получше. Скоро сделает Мерреса своим ординарцем и прикажет подавать ему чай в постель…
— А это уже был приказ, мой непонятливый Рикард, — почти пропел герцог, удаляясь следом за вторым гвардейцем.
Меррес все-таки плюнул, но себе под ноги. Смуглый эллонец Бертран нахмурился, хотя и промолчал.
— Пойдемте… как ваша фамилия? — взял дело в свои руки виконт. Не ждать же, пока им начнет командовать человек Гоэллона…
— Эвье, господин полковник.
— Пойдемте, Эвье, — повторил Рикард. — Начнем с обхода караулов.
— Есть лишь один истинный грех: отрицание Создателя. Хозяин охотничьего домика в предгорье прятал лицо под маской, а волосы — под капюшоном. Все эти ухищрения не имели никакого значения для проповедника. Ткань и металл, тряпки и клей — не помеха для того, кто умеет видеть насквозь. У каждого человека есть душа, и ее рисунок неповторим, даже если тела схожи, как у близнецов. Долгий переход из баронства Лита в герцогство Скору оказался слишком трудным даже для человека, который большую часть жизни провел в дороге. Весенняя распутица мешала идти пешком, а лошадей на севере, накрытом карающей дланью войны, нельзя было купить и за сотню сеоринов. На тех, которых не скупили или отняли солдаты Собраны и Тамера, давно уехали на юг последние беженцы. Проповедник прошел через перевал неподалеку от истоков Эллау, и оказался почти что в другом мире. Прежний, что лежал по ту сторону гор Неверна, нравился ему больше, невзирая на грязь, голод, разруху и многочисленные армии. Там он не привлекал ничьего внимания: одинокий странник, нищеброд, бегущий от войны. Издалека было ясно, что у тщедушного человечка в дурной одежде нечего отнять, а потому его никто не замечал, даже если странник не брал на себя труд отводить глаза. Этим он пользовался лишь при встречах с разъездами тамерцев или разведчиками армии короля: у какого-нибудь солдата достало бы глупости счесть его прознатчиком и задержать. Господь Единый и Единственный гневался на своих слуг за промедление. Арест, расследование, необходимость тратить силы на побег — второй ошибки ему не простили бы. Проповедник поднял руку и потер шрам над веком. Рана быстро затянулась, оставив неровный грубый рубец. Когда слуга Создателя двигался медленнее, чем мог, когда он тратил лишний час на отдых, метка начинала жечь, словно под розовыми узелками на коже прятались кусочки свинца. Они накалялись, подхлестывая, заставляя спешить…
Рубец перестал беспокоить его, когда проповедник достиг Скоры и остановился в охотничьем домике милях в сорока от границы с Эллоной. Здесь было вдоволь еды и питья, поленница во дворе сложена из отборных березовых дров. Поначалу служитель Истины пренебрегал удобством, но на второй же день почувствовал: Господь хочет от него иного. Он даровал своему слуге отдых не потому, что счел его нуждающимся в презренных утехах плоти, а потому, что очень скоро проповеднику понадобятся все силы, и силы тела в том числе. Сейчас аскеза была бы не смирением, но дерзостью. Хозяин дома пожаловал на пятый день, когда гость согрелся, отоспался и отъелся. За это время он зачинил свою одежду, выбрал себе сапоги из оставленных охотниками, поставил на них латки. Теперь он готов был к новой дороге, какой бы длинной она не оказалась, куда бы ни вела. Потрескивали дрова в печи, завывал за окнами ветер, что приходил с гор и приносил то дождь, то мелкую ледяную крошку. Проповедник и хозяин сидели за широким деревянным столом. Человек в маске пил привезенное с собой вино, служитель истины не снисходил до подобных глупостей. Забродившей виноградной крови он коснулся бы в единственном случае: после ранения, чтобы возместить потерю крови собственной. Однако ж, милостью Создателя, он был цел и невредим, а пить, дабы замутить разум, — нелепо. Человек в маске — могучий воин, даже сейчас не расставшийся с оружием, высокий и статный, — не знал пока, что разум — самое дорогое, что у него есть.
Он подливал и подливал вино в свою кружку. Тело просило вина, и он позволял телу властвовать над собой. Проповедник не спорил с ним, ничего не говорил. Удел воина — сражение, удел мудреца — размышление, а потому воин всегда будет лишь слугой проповедника истины. Хозяин дома не хотел быть слугой, он жаждал знания. Уши его не казались залитыми воском, словно уши крестьян и купцов, рыбаков и кузнецов: он просил об Истине, как голодный — о подаянии, просил, но все же не готов был открыть свое сердце. Проповедник и не ждал от него этого, довольствуясь малым. Благородный господин, согласившийся служить Истинному Владыке — редкость. Если он хочет клевать откровения по крошкам, как голубь, если боится войти в знание, как в воды Предельного океана — что ж, пусть так. Господь милостив: он простит нерадивого, если тот верен. Этот был из верных. Он укрывал проповедников истины и позволял проводить обряды, сам участвовал уже в десятке и приглашал других людей, чтобы проверить их искренность. Неразумный воин служил Владыке Фреорну, как мог. Братья слуги Истины испытали от него много добра и заботы. К югу от гор Неверна они чувствовали себя как дома уже многие годы. Да, по-прежнему приходилось таиться от соглядатаев, служивших королю проклятого рода, потомку узурпаторов; да, им приходилось встречаться скрытно и славить Господа под накидкой ночной тьмы, но человек в маске делал все, что было в его силах. И все же он пил вино…