Поднимается ветер…
Шрифт:
— А все то, чему учит Церковь?
— Дщерь обмана и порока не может учить. Она лишь принуждает отвратиться от истины.
— Что же, все в книге — ложь? Даже если там написано, что огонь греет, а вода утоляет жажду? Стало быть, и три смертных греха — не грехи?
— Есть лишь один истинный грех, — терпеливо повторил проповедник. Ему было не привыкать к подобным беседам.
Мальчишкой он и сам испытывал терпение наставников, спрашивая о подобном. Эти вопросы задавали многие. Но Истина открывалась лишь тем, кто брал на себя труд освободить ум от лживых догм и фальшивых правил. Паутина обмана была липкой, на то, чтобы сорвать ее с разума, уходили годы. Годы понадобятся человеку в маске, чтобы выйти из лабиринта не телом, но душой, годы, а, может быть, и десятилетия…
— Стало быть, можно предавать благодетеля? Убивать нерожденного ребенка?
— Разве Господь Фреорн запрещает? — равнодушно спросил в ответ гость.
— Как же удерживать людей в подчинении ему?
— Познавший Истину прав в любом своем поступке, ибо с ним Создатель, и в делах его, в и помыслах. Не достигший прозрения покоряется воле познавшего. Таков его путь. Силой же Господь не приводит к себе никого. Но спасутся лишь познавшие Истину. Кто же хочет быть навеки заточен во тьме ледяной и беспредельной — пусть свернет с пути или вовсе не становится на него.
— Но пока ищущий Истины еще… еще на пути, он должен жить по каким-то правилам?
— Господь Фреорн не снисходит до законов человечьих, ибо его Закон — закон вечный и незыблемый, установления же людские — листья, весной колеблемые ветром, а осенью — гонимые бурей. Хозяин надолго задумался. Скрестил на груди руки, повернул голову к печной заслонке, за которой билось жаркое, яркое пламя. Проповедник ждал, когда он задаст следующий глупый вопрос. Пламя веры в сердце воина походило на горящие в печи дрова. Оно давало тепло, но было надежно скрыто каменными стенами и кованой заслонкой. Выплеснуться наружу, сжечь оковы заблуждений и очистить землю его души оно не могло.
Оставалось лишь подбрасывать в печь по бревнышку. Если Господь будет милостив к воину, дрова не будут потрачены напрасно; если же воин так и останется глухим, то они обернутся пустым пеплом, углями, которые будут выметены и выброшены.
Проповедник зажег за свою жизнь множество костров, и лишь немногие вспыхнули так ярко, чтобы ложь прогорела и обратилась дымом. Воин смотрел в щель заслонки. Проповедник знал, о чем он думает. Слышал, как медленно и тяжко ворочаются жернова его разума. Человек в маске колебался на грани между заблуждением, которое впитал с молоком матери, которое услышал, едва начав различать человеческую речь, и правдой. Он казался смелым. Помогал адептам Истины, защищал их — и все же яблоко его разума глодал червь страха. Воин хотел усидеть на двух скамьях: открыть дверь в царство Господа Фреорна и остаться чистым перед узурпаторами. Глупец, один из сотен и тысяч глупцов. Боялся того, чего не было никогда — воздаяния, наказания, суда; не боялся единственного, чего стоило: гнева Создателя. Дня гнева Его, в который согрешившие единственным грехом будут ввергнуты в ледяную черную бездну. Точнее — боялся, но недостаточно.
Впрочем, храбрый верный воин нужен был Создателю и таким. Он, прятавший глаза за маской, даже не знал, сколь уже награжден за свое служение. Господь отметил его среди тысяч своих верных слуг, повелел своему слуге оставить проповедь и скитания, прийти к воину, дабы наставлять его в деяниях. Ни один человек за многие годы не удостоился подобной чести; но о том, сколь она велика, знали пока лишь двое: служитель и Создатель. Он станет ключом, который откроет дверь для Господа. Имя воина будут помнить в царстве Его вечно.
— В книге сот… узурпаторов… — поправил себя воин; напрасно поправил: ему жить среди заблуждающихся, под их жадными взглядами, ищущими повод для доноса. Господь простит слуге ложь в речи, если тот сохранит веру в сердце. — Там сказано, что…
— Забудь, что там сказано, — оборвал его проповедник. Зачем одному рассказывать, а другому слушать общеизвестное? Жития и поучения прислужников фальшивых богов — тлен и прах, дешевле ткани, на которой написаны. Запреты и позволения, заповеди и перечень грехов — нити, из которых сотканы повязки на глазах глупцов.
— Господь наш Фреорн ждет от тебя не знания слов его врагов. Не касайся грязи и не запачкаешь руки. Тебе — служение, тебе — деяние.
— Я готов.
— Господь знает. Дорога к нему складывается из многих камней, и тебе дано положить один уже сегодня.
— Что я должен делать? — вот так-то лучше. Путь воина лежит через сражения во имя Его.
— Добудь источник крови узурпаторов.
Жить с постоянным ожиданием неприятного сюрприза Фиор Ларэ привык давным-давно. Он не мог точно вспомнить, когда появилось чувство, что за правым плечом постоянно летит или сидит поблизости жирная откормленная ворона. Сидит и неотрывно смотрит черными глазами-бусинами, сидит и ждет того момента, когда неприятность все-таки случится, и можно будет торжествующе каркнуть. Многие не любили ворон; ничего необычного в этом не было. Птица-мусорщик, птица-падальщик, грязная птица. По народным поверьям — спутник Противостоящего. Впрочем, с поверьями все было забавно. Еще лет триста назад никто не связывал помоечных птиц и извечного врага Сотворивших. На старых фресках и мозаиках Противостоящего изображали без всяких ворон. Человекоподобный гигант в старинном багровом одеянии, с яркими серебристыми глазами — тут и художники, и мозаичники не жалели серебра, чтоб выглядело повнушительнее, сразу лишало бессмертного врага сходства со смертными. Ореол пламени вокруг фигуры; светлые, словно высушенные этим неугасимым огнем яростного противоборства с богами до полной потери цвета, волосы. Никаких ворон. Лет двести назад Противостоящего уже изображали с вороной на плече. Почему вдруг? Никто толком не знал, в старых записях не нашлось ни единого объяснения. Вдруг, будто и без всякого повода старинный недруг начал видеться мастерам именно так, а церковники не возражали, считая такой образ вполне верным. Фиор несколько лет пытался решить загадку, а потом забросил исследования — все равно проку с них не было никакого. Даже бессмысленная ненависть к горластым обитательницам помоек не становилась понятнее. Ворона сидела за плечом и выжидала момента, когда король призовет младшего сына назад в Собру. Со второй седмицы первой весенней девятины отец словно забыл о существовании принца Элграса. Шла уже шестая. Король даже не удосужился, вопреки просьбе Фиора, прислать гвардейцев, учителей и лекарей. Словно был уверен в том, что принц никуда из Энора не денется — и в этом, конечно, был прав; также будто решил, что без занятий Элграс девятину-другую перебьется, и тут тоже не ошибся. Лекарь и священник тоже нужны были младшему брату, как рыбе румяна. Ничего, кроме крепкого сна вволю, прогулок верхом и долгих бесед обо всем на свете Элграсу вообще не было нужно. «На нет и суда нет», — не без радости подумал Фиор и принялся воспитывать малолетний кошмар по собственному разумению. Раздражала только полная неопределенность: в какой день отец вспомнит про беглеца, никто предположить не мог. Может, послезавтра, а может — через год. Элграса тревожили похожие мысли: Фиор понял это по тому, как замирал и умолкал мальчик, когда старший брат разбирал пришедшие письма. Принц не говорил ни слова, но ресницы начинали нехорошо подрагивать. Элграс старательно делал вид, что ему все равно, и прилагал слишком много усилий. Слишком заметных даже постороннему. Письма, которого они оба боялись, все не было. В Эноре братьям было хорошо, даже вопреки слякоти и дождям со снегом, норовистым ветрам и серому унынию поместья. Угрюмая громада замка могла напугать кого угодно, но не Элграса, а Фиор провел здесь половину жизни и давно привык к толстым каменным стенам, комнатам, которые невозможно было нормально протопить, парку, в котором вечно не приживались даже самые терпеливые цветы, и пыли, которая сама собой набиралась невесть откуда, стоило покинуть комнату на полдня.
Зато здесь было тихо и свежо. Западная граница поместья выходила к недурному для столичных окрестностей лесу, в котором братья регулярно видели заячьи и лисьи следы. За лесом начиналось довольно большое озеро Эйя, по берегам которого можно было кататься верхом. Никаких уроков, никаких проповедей и никаких пакостей Араона. Этого вполне хватило для того, чтобы Элграс начал успокаиваться на глазах. Фиор посвящал ему все свободное от обязанностей управляющего поместьем время — то есть, девять десятых каждого дня. Энор не требовал постоянного внимания. Помощники были хорошо вышколены, и, вздумай Ларэ пару девятин не интересоваться происходящим, ничего страшного не произошло бы. Пережило же поместье его зимнюю поездку в Алларэ, пережило — словно и не заметило. Фиор, который приехал за три дня до принца, перебрал бумаги, одобрил все распоряжения и мгновенно заскучал. Замечательная служба для старика: знай, спи, читай да гуляй по парку, все равно ничего не меняется, от тебя ничего не требуется… После замка Алларэ Энор казался невыносимо унылым, пустым и бессмысленным. Сюда б десяток родичей со стороны матери — они нашли бы, как расцветить мрачный замок. После приезда принца оказалось, что десяток Алларэ прекрасно заменяет один юный Сеорн. Скучать Фиору больше не приходилось.
Младший брат, казалось, не видел особой разницы между собой и Фиором, который был ровно вдвое его старше. Он с равным энтузиазмом предлагал брату отправиться поохотиться на зайцев, обсудить найденный в библиотеке свиток, кинуть в пруд к карпам большой булыжник и привязать старшему садовнику к котте свернутую спиралью полоску жести. Причем эти предложения сыпались из него по десятку в час, словно зерно из сказочной бездонной шапки, доставшейся умной падчерице от Матери.
— И кошку в мешок я тоже сажать не буду, — с улыбкой отказался Фиор. — Кошку жалко, мешок тоже. Тебя — не очень: на тебе все заживает быстро. А вот мешок вообще не заживает.
— Мешка жалко! — рассмеялся Элграс. — Какой ты жадный, а я и не знал…
— Я не жадный. Я бережливый и распорядительный.
— Ну так распорядись купить мешков. Дюжину.
— Хорошая мысль. Есть такая крестьянская забава, бег в мешках. Хочешь попробовать?
— Это как?
— Завяжем тебе мешок под грудью — и беги себе, если не упадешь.
— Весело! А с кем? Разумеется, юному чудовищу нужно было с кем-нибудь состязаться. Без этого он не умел. Если кидать булыжники в пруд — то хоть с садовником, лишь бы выяснить, кто дальше. Если кататься верхом, то непременно с братом — кто быстрее и лучше управляется с лошадью. Фиор смеялся, говоря, что Элграс готов съесть даже котел ненавистной овсяной каши, если с ним будут состязаться, в кого больше влезет.