Поднимается ветер…
Шрифт:
— Кто же эти дети?
— Бориан Саура, Альдинг Литто и Керо Къела, младшие дети мятежных семейств.
Король наклонил голову вперед и выпятил подбородок. Граф не мог отделаться от ощущения, что на сырую парковую аллею слетела горгулья, которыми украшали соборы Собры. Злобная крылатая уродина с крючковатым носом и злым безумным лицом. Сейчас выпяченные блеклые глаза были уставлены на Паука. Гоэллон же спокойно и вежливо улыбался.
— Неужто вы, возлюбленный брат мой Руи, — пока еще укоризненно начал король, но Агайрон знал, что от этого мягкого назидания до визга — лишь пара мгновений, — решили своими руками взрастить изменников? И где? В столице, прямо рядом со дворцом! Что же вы, хотите поднять их на щит, дабы северный мятеж перерос в… в…
— Отнюдь нет, Ваше Величество. Я собираюсь пресечь эту возможность в зародыше. Литто и Саура подпишут отречение от наследственных привилегий и принадлежности к своим родам, в присутствии четырех свидетелей и патриарха, как это принято. Что до девицы Къела, там и вовсе говорить не о чем. Потом трое детей, если Ваше Величество будут к ним благосклонны, получат другие земли, принесут вассальную клятву кому-то из наиболее преданных Вашему Величеству Старших Родов, например — графу Агайрону, — Паук слегка поклонился в сторону министра, — и уедут из столицы, получив должности предсказателей где-нибудь подальше от северных земель. В Скоре, Брулене, Керторе… Вместо Бориана Саура в Кертору уедет Бориан, скажем… — герцог вопросительно посмотрел на Агайрона.
— Например, Бориан Оген, — немедленно подхватил Агайрон. — Это крошечное владение у самой Предельной пустыни в прошлом году осталось без хозяина.
— Например, Бориан Оген, — кивнул герцог. — Согласитесь, Ваше Величество, что претензии какого-то Огена, публично отказавшегося от родства с Саура и всех прав, которые предоставляет ему это родство, на замок Саура кто угодно сочтет нелепыми и смехотворными? Да и потом за ними присмотрят, преданность той же баронессы Брулен короне не вызывает сомнений… Другое дело граф Бориан Саура в Сауре, а мальчишка сумел улизнуть от генерала Мерреса, и кто знает, куда бы он попал, не поймай его я?
— Это просто великолепный план, Руи, но почему вы мне раньше не рассказали? — Король уже остыл — белесая горгулья расплылась в улыбке.
— Я надеялся преподнести Вашему Величеству сюрприз, но забыл, что в Собре сюрпризом бывает только снегопад, а все остальное становится известным, как только совершается, а порой и до того.
— Руи, Руи… — король погрозил герцогу пальцем. — Вы хитроумны, как паук на вашем гербе, и постоянно плетете паутину, в которую попадаются враги Собраны… однако ж, не запутайтесь сами! Агайрон насторожился. Он впервые слышал, чтоб король впрямую угрожал своему любимчику, и теперь было интересно, как Паук отреагирует на столь недвусмысленный намек. Однако ж, план Гоэллона был хорош, даже если на самом деле предсказатель задумал что угодно другое, а все, сказанное королю было сугубой импровизацией. Но то, что сказано Ивеллиону, должно быть исполнено… и это просто великолепно! Вместо двух сопляков и одной девицы, которую можно выдать замуж и поднять мятеж — двое вассалов Старших Родов, еще и, надо понимать, безмерно признательных своему спасителю. И все же интересно, как красавчик выкрутится. Он заигрался — на этот раз окончательно. Его Величество не переносит подобных сюрпризов, он способен счесть себя отравленным, подхватив легкий насморк, а залетевшая в окно птица заставляет его размышлять о скорой неминуемой смерти и искать заговор, измену, мятеж даже среди тех, кому и в голову не придет ничего подобное. При этом своим недоверием, своими крутыми мерами он заставляет возненавидеть себя даже самых преданных.
Северяне не были изменниками, а теперь любой вассал Саура, Къела и Литто считает себя врагом короля и обязанным отомстить за подлое убийство своих сеньоров. Гоэллон широко, пожалуй, слишком широко улыбнулся. Они с королем были похожи — светлые волосы, светлые глаза, высокий рост и худоба, но герцог пошел в своего отца, в Ролана Победоносного, а король — в Мышиного Короля. Не лицом, внешне братьев до старости было трудно различить. Манерой держаться, осанкой, выражением лица. То, что в Гоэллоне привлекало, в короле отталкивало.
— Я верный слуга Вашего Величества, — поклонился герцог, полами шляпы смахивая с дорожки палые листья. — И, как верный слуга, готов смиренно принять даже незаслуженное обвинение.
— Ну что вы, Руи, о каких обвинениях речь? Я целиком и полностью доверяю вам, — пошел на попятную король. — Вам и Флектору, моему второму верному другу и советчику. Агайрон поклонился еще ниже, чем герцог, что было не так уж и трудно. Он выиграл этот тур поединка. Раньше король не ставил его и Гоэллона на одну доску, всегда и во всем отдавая предпочтение «возлюбленному брату». Паук не мог этого не понять, но неожиданный удар он выдержал достойно, с привычной всей Собре ироничной улыбкой и нахальной уверенностью в себе. Министр опять подумал о том, что, приди герцогу в голову поддержать северную смуту, от страны останутся лишь окровавленные лохмотья. Поднять север, ударить армии в спину, обставить бездаря Мерреса, объединиться с Алларэ, захватить столицу, — а там хоть трава не расти. Провести границу по Сойе, и вот на карте вместо Собраны — два новых государства, даже если оставить королю западную Сеорию. Просто, изящно, не слишком сложно. Если Паук почувствует угрозу, — а он ее всегда чувствует загодя, — то не придет ли ему в голову мысль отложиться? Стоило ли сейчас действовать против него? Впервые с начала дня первый министр усомнился в том, что все сделал верно. Пожалуй, нужно переговорить с Гоэллоном, вызвать его на откровенность. Но согласится ли надменный герцог, особенно после сегодняшнего? Агайрон сорвал ярко-алую астру и принялся общипывать узкие лепестки.
Два письма лежали на столе. Почти одинаковая ткань, но разный почерк; а еще — первое написано собственноручно, второе надиктовано секретарю. Два письма от двух женщин, которые еще недавно гостили здесь. Казалось, что комнаты еще хранят тени обоих. Запахи, шорохи, звуки шагов, отголоски разговоров. Белоцвет, сандал и ваниль — духи Мио; невзначай перевернутая ею статуэтка, недопитый бокал на прикроватном столике в спальне Фиора. Жасмин, хрупкая фарфоровая чашечка, забытая в гостиной шпилька с бирюзой — Анна; вот и все, что осталось от второй гостьи. Два письма. В одном — обычный набор вежливых слов, и не угадаешь, сама ли Анна решила написать, или отец велел ей отблагодарить хозяина за гостеприимство.
«Пребывание в Вашем доме оставило у меня самые приятные воспоминания, которые не померкнут спустя годы» — словно по письмовнику для молодых барышень… Не догадаешься, сколько ни перечитывай два десятка строк, что стоит за этими фразами. Иногда за вежливым оборотом прячут то, что хотят сказать, да не смеют. Иногда — наоборот, за самыми нежными словами не стоит ровным счетом ничего. Письмо Мио куда подробнее, и все же — в строках, что выписаны четкой уверенной рукой секретаря, так мало жизни. Зато детальный рассказ о празднованиях во дворце и о том внимании, которое король уделил девице Анне Агайрон. За искренней радостью Фиор разглядел намек, слишком явный и недвусмысленный: твой отец обратил внимание на девицу Анну, девице Анне пора выходить замуж, а в государстве шестой год нет королевы. Забудь, бастард, девицу Старшего Рода, она предназначена не тебе, а твоему отцу и повелителю. Забудь, и даже не мечтай о запахе жасмина, о голубых глазах, о невесомом прикосновении пальцев к пальцам — через две перчатки, о случайном пересечении рук на гриве коня; о разговоре на промытой дождем аллее. Забудь, обо всем забудь. Не твое. Мио, бедная, обиженная Мио, всем желающая добра, всех норовящая утешить и поддержать… У нее не хватило смелости написать прямо — вот она и описывала почти на лист церемонию и комплименты, похвалы уму и манерам Анны. Несчастная, запутавшаяся Мио, которая ночами искала у него утешения или хотя бы забытья, — искала, но, наверное, не нашла. Мио, золотая девочка с золотым сердцем, так старавшаяся бодриться и веселиться, удивительно мужественная девочка — у кого еще хватило бы сил думать о других, помогать и защищать, когда сама ты оставлена, брошена даже без прощального слова? После четырех лет романа, о котором было известно абсолютно всем, и большинство думало, что рано или поздно герцог Гоэллон сочетается браком с герцогиней Алларэ, после всего, что между ними было, оставить искренне любящую тебя женщину… Не любовницу-белошвейку, которая через седмицу утешится в объятиях другого богатого кавалера — женщину, о благосклонности которой мечтает половина Собраны. Женщину, которая, как бы не улыбалась она всем и каждому, как бы не смотрела на всех мечтательным взглядом, любила только тебя одного. Сколько предложений руки и сердца она отвергла? Странный человек герцог Гоэллон, странный и, пожалуй, недобрый. Отвергнуть любовь Мио Алларэ — ради кого, ради чего? Он не собрался жениться, хотя холостой в тридцать семь лет глава Старшего Рода — это удивительно и весьма необычно, тем более, что наследников у него, в отличие от Реми Алларэ, нет. Алларэ многочисленны, выбрать достойного среди племянников и прочих близких родственников труда не составит, и герцог может себе позволить развлекаться с кем угодно, не думая об узах брака. Гоэллоны — другое дело, от некогда многочисленной семьи остался один герцог Руи. Случись с ним что — кто унаследует перстень, меч и герб?
Жениться он не собрался и новую любовницу не завел, в оброненный Мио намек на очаровательного секретаря Фиор не поверил — чего не выдумает обиженная женщина, пытаясь понять, за что, почему наказана невниманием, тем более, если не услышала прощальных слов, а попросту была оставлена, как надоевшая вещь, как старые перчатки… Фиор, хоть и воспитывался с трех лет не в доме матери, а в королевском поместье, знал, почему мать отвергла отца: Амели Алларэ была бы для короля Собраны не менее достойной супругой, чем Астрид Агайрон, и она подарила ему сына. Гордая Амели не простила отцу брака с Астрид и предпочла разрыв положению фаворитки при молодой супруге короля. В этой истории все было понятно, хоть и обидно для самого Фиора, в одиннадцать лет оставшегося сиротой: мать умерла на далеком севере, куда уехала из Собры, окончательно обрывая все нити связей между собой и королем. Но — так решили оба, а Мио… ей осталось только принять чужой выбор: пренебрежение и равнодушие. Мио мало говорила о Гоэллоне, лишь иногда и невзначай, и именно это подсказывало Фиору, насколько ей больно и обидно. Пару лет назад сестрица гораздо больше рассказывала о всех проделках и веселом совместном времяпровождении. Руи Гоэллон не сходил у нее с языка — что рассказал, что подарил, что сделал, чему научил. Теперь же — она так старалась показать, что герцог ей чужой. Анна же… Письмо лежало на столе, Фиор второй день перечитывал его и выучил наизусть. «Моему другу господину Ларэ», начиналось оно. Другу… да и это слово наверняка взято из письмовника или подсказано камеристкой. Три седмицы пребывания в королевском поместье означали, что между хозяином и гостями сложились дружеские отношения. Но кем на самом деле считает его Анна? Она так не хотела уезжать, хоть и не говорила ни слова, но что ее привлекало? Мрачный полупустой Энор? В поместье Алларэ куда веселее и уютнее, и Мио предлагала вернуться к ним, но Фиор не мог оставить королевскую усадьбу, и гостьи не уехали, а остались до самого отъезда в монастырь. Мио так плохо выполняла обязанности подруги молодой девицы. Две ее камеристки, обязанные сопровождать обеих на прогулки, постоянно оказывались чем-нибудь заняты по приказу герцогини — то вышивкой, то чтением, то музицированием. Мио зевала от скуки, слушая их чтение, морщила нос, внимая их пению и игре на клавикорде, но раз за разом находила для служанок важные дела. Фиор гулял с Анной по парку, показывал ей дворец, ездил на конные прогулки в сопровождении двух грумов, которым было абсолютно все равно, чем заняты гостья и господин управляющий. Никто не мешал им сидеть вдвоем в гостиной по вечерам, вопреки всем правилам и обычаям. Ларэ поклялся герцогине, что не совершит ничего недостойного, и не совершал — даже не осмеливался брать Анну за руку, но Мио сделала все, что могла, дабы Фиор и дочь первого министра проводили вместе как можно больше времени, не встречая помех для своих бесед. За полночь, когда Анна давно уже спала, Фиор приходил к Мио. Они пили вино, болтали обо всем на свете — герцогиня говорила куда больше, ей было что рассказать и о столичных делах, и о родственниках Алларэ, и обо всех забавных сплетнях и слухах, которыми развлекались благородные господа Собры. Управляющий знал, как недорого Мио ценит эту пустопорожнюю болтовню, знал, что она предпочитает охоту и долгие плавания к границам Предельного океана балам и приемам, собак и кошек — напыщенным господинчикам, посещавшим ее салон, толстые тома описаний былых битв и сражений — романам и сонетам, но столица хотела видеть красавицу-герцогиню утонченной дамой, и Мио позволяла столице обманываться. Потом их бросало друг к другу. Оба понимали, что в объятиях и поцелуях ищут лишь утешения и забвения, что каждый видит в любовнике лишь замену тому или той, рядом с кем хотел бы оказаться на самом деле, и Фиору не раз казалось, что губы, шепчущие «Фьоре», на самом деле хотели бы выговорить «Руи», но — Мио ни разу не оговорилась вслух, и только больно было видеть на рассвете, когда он уходил из ее спальни, немой вопрос в изумрудно-зеленых глазах. «Почему — ты, почему — не он?» — и нечего было ответить. Он и сам искал в Мио — Анну, но Анна была запретна для него, девица Агайрон мирно спала в своей постели. Набитая травами подушка навевала ей тихие девичьи сны и наверняка не подсказывала, что Фиор мечтал бы не почтительно прогуливаться с ней под руку, но — обнять, коснуться губами пульсирующей голубой жилки на шее, на руках внести в свою спальню. Женой, спутницей на долгие годы, ибо другой ему не нужно было, лучшей во всем мире и найтись не могло… …но сделает это отец, король Ивеллион II. Так решено и отцом, и первым министром, и — кто еще мог бы подсказать отцу обратить внимание из всех девиц — на Анну, из многих красавиц — на неяркую, лишь на второй взгляд раскрывающую свою истинную красоту девицу Агайрон. Анна, Анна — нужно забыть, перестать думать, перестать вспоминать. Полгода, год — и королева Анна прибудет с супругом в Энор, дабы отдохнуть после пребывания в столице. Она будет рядом — чужая жена, и, хуже того, — жена твоего отца. Женщина, на которую ты не посмеешь поднять глаз, не посмеешь даже оставить себе оброненную перчатку или платок, женщина, которой ты будешь оказывать все положенное королеве почтение, и ни слова больше, ни взгляда, ни вздоха даже в собственной спальне, даже наедине с зеркалом. И куда хуже будет, если Анна вспомнит о «своем друге господине Ларэ» и захочет видеть его среди приближенных.
Нужно воспользоваться приглашением Мио, уехать хотя бы до весны в Алларэ. Там весело и шумно, там в старом замке всегда многолюдно, два десятка двоюродных и троюродных братьев и сестер не дадут никому заскучать, скорее уж, заставят содрогаться на пятый день «веселья по-алларски», там языкатые морячки и весьма вольные в своем поведении дочери рыбаков, там можно забыться хотя бы на время.
Пить вино из всех земель на любой манер, выйти в море с любым кораблем и доплыть до Северного или Навьего моря. Забыть, выполоскать соленым ветром из головы все лишнее, все напрасные надежды и невозможные мечты. По дороге через столицу — навестить Анну, пожелать ей счастья, поговорить напоследок ни о чем: о снах и книгах, о столичных модах и королевском приеме, взглянуть последний раз прямо, а не снизу вверх, как на королеву. Навестить Реми и Мио, отблагодарить их за приглашение — и в путь на северо-восток, в Убли, к зимнему морю…