Поднимается ветер…
Шрифт:
Пролог: Неверна-Невельяна
1. Склонился над пергаментом хронист, перо скрипит, выводя на листе строку за строкой. Спина согнута колесом, морщинистая губа старика прикушена от усердия.
На плечо падает конец головной повязки; пишущий невнятно ворчит и откидывает его назад. Последние потоки дневного света падают на стол, на лист пергамента — выбеленный мелом, невинный, как дитя пяти лет от роду. Лучшие чернила — густые, тягучие, блестящие и после того, как высохнут; лучшее перо — из крыла трехлетнего лебедя, — и все же руку быстро сводит судорогой, а слова покидают седую голову, разлетаются прочь, как те самые лебеди, вспугнутые неловким охотником. Нелегко написать хронику царствования первого короля Собраны… «В году одна тысяча шестьсот сорок третьем от Сотворения в дом правителя Сентины, князя Церского и Тиаринского Свенелорна, который, вместе с добродетельной супругой своей Латесной, дочерью князя Флаонийского и Эллернийского, не имел детей, хоть и состояли они в браке уже два десятка лет, и неустанно возносили молитвы Сотворившим, и премного жертвовали на нужды Матери нашей Церкви, подброшен был младенец. Случилось это в тот день и час, когда добродетельная княгиня Латесна молилась в храме о даровании наследника. Вернувшись же домой, узнала от домочадцев, что на крыльце найден ребенок, и велела принести его к себе. Был тот младенец обернут в белое покрывало с золотым шитьем дивно тонкой работы, которое годом раньше князь Церский и Тиаринский пожертвовал на убор для Матери Оамны, — и поняла княгиня, что молитвы ее услышаны. Ребенок же оказался видом дивен и обликом прекрасен, ибо имел кожу, сиянием сравнимую с чистым золотом, золотые же волосы и глаза, подобные чистейшим сапфирам. Наречен Сотворившими данный младенец был Эленеасом, в честь отца князя, но едва научившись говорить, а было то, когда ему минула третья девятина, открыл родителям, что истинное имя ему Аллион, но примет он его не раньше, чем объединит под своей властью земли от гор Неверна до гор Невельяна, ибо рожден Сотворившими, дабы его потомки правили миром. Чудесное дитя было необыкновенно одарено, и с первого года жизни восхищало наставников…»
— Дай-ка взглянуть, почтенный! — крепкая, такая молодая рядом с иссохшей птичьей лапкой хрониста рука берет со стола лист. Вошедший так тихо, что старик не услышал шагов, бегло просматривает четко выведенные слова. Потом король смеется, запрокинув голову и сверкая белыми зубами.
— Летописцы, как же вы любите славословить…
— Ваше Величество недовольны? — старик поспешно встает, сгибается пополам. Седые космы, схваченные головной повязкой, касаются пола. — Я посмел оскорбить Ваше Величество неточностью?
— Выпрямись, — опять смеется король. — Ты слишком стар, чтобы гнуть спину даже перед королем. Ты не ошибся, почтенный Эгро — но ты пишешь не обо мне, а о золоченой кукле.
— Ваше Величество?.. — Старик упал бы на колени, но король велел ему стоять прямо, и он стоит, боясь поднять глаза на короля Аллиона, на короля, который родился в один год с его отцом, но дни придворного летописца уже сочтены, и до суда Сотворивших ему осталось меньше дней, чем букв на листе, а золото волос короля еще даже не разбавлено серебром седины…
2. Золота всегда было слишком. Золотой гребень, который был едва заметен в волосах, когда ребенка причесывали. Золотой загар, покрывавший тело мальчишки после купания. Золотое шитье плаща, золотая пряжка, затканный золотом пояс. Золото, золото, золото. Золото, светлое, как липовый мед, и золото красное, разбавленное медью; золото, отполированное до зеркального блеска, и золото, тусклое, как выброшенный морем янтарь… Золотые брови и ресницы, и даже ногти отливали тем же металлом, пока княжеский наследник не пачкал руки в саже, золе, песке и грязи — во всем том, в чем обычно ухитряются измазаться мальчишки, если им еще нет и десяти лет. В этом он ничем не отличался от ровесников, но когда те умывались, под темными разводами грязи открывалась обычная белая кожа, его же лицо и руки словно были однажды присыпаны золотой пудрой. Впрочем, синяки у него были вполне обычного цвета, синяки и ссадины, и царапины, и корки на разбитых коленках. Как у всех детей.
Он был выше и крепче ровесников, слишком рано начал ходить, говорить, впервые взялся за перо в три года, и его начали учить грамоте. Никто не удивлялся, а меньше всех — сам мальчик, но когда родители приводили его в храм, показывали на две статуи — рослого воина в доспехе и статной полногрудой женщины с доброй улыбкой, — и говорили «Вот твои отец и мать, поблагодари их…», ребенок не верил. Он знал, что не был рожден так же, как прочие дети, помнил это — как помнил себя с первого дня: колючее от шитья покрывало, потом тесные пеленки, неловкое, непослушное тело, которое казалось пригодным лишь для ползания, и слова «меня зовут Аллион», срывающиеся с языка, и невозможность объяснить, что значит это имя, — помнил, но не верил. Статуи были статуями. Две фигуры в полумраке, вынувшие его из купели, до которой не было ничего, теплые ладони, а потом холод и одиночество на каменных ступенях остались там, в ином сияющем мире, который он уже не помнил, но иногда, на грани пробуждения, чувствовал. Отцом и матерью были князь и княгиня, хоть они и каждый день напоминали воспитаннику о том, что он рожден Омном и Оамной. К княгине он прибегал с жалобой на злого дикого котенка, расцарапавшего ему лицо и грудь, князь впервые вложил в его руки меч — пока что деревянный, и пока мальчишка Эленеас — звонкое и сияющее, как белое золото, имя Аллион пока что оставалось лишь залогом будущих побед, — не отправился к наставникам, ему не нужно было других отца и матери, а потом — и подавно. Храм оставался храмом, статуи — статуями, молитвы не заменяли ни ласковых рук княгини, ни усмешки на губах князя. В семь лет он, впервые проведя в летнем лагере три девятины и вернувшись в замок, вопреки воле князя и его супруги начал называть их — отец и мать. Князь Свенелорн долго пытался запретить это мальчику, но упрямый наследник сумел настоять на своем, а княгиня охала, противилась, но однажды с губ сорвалось:
— Это же грех… сынок, — выдохом, полушепотом: выстраданное, заветное, лишь наедине с собой раньше произносимое слово, запретное — и вдруг прозвучавшее вслух: слово матери, которой не дано было выносить и родить, но все остальное — бессонные ночи, тревоги, замирание сердца, когда мальчик впервые сел на лошадь и, не проехав даже до края двора, вылетел из седла… Золота было много, а детства — мало; наследников князей и без того не баловали вольготной жизнью, а Эленеаса учили не по возрасту: по тому, что мог. Мог же он много. Быстро вытянулся, в восемь его принимали за двенадцатилетнего, и наставники не вспоминали, сколько лет княжескому сыну на самом деле. Детства было — пять лет, не больше, да и тогда, как он потом понял, игра чередовалась с учением, и не было у детей воинов в замке простых игр, каждая была лишь предтечей будущих уроков. Когда наследнику минуло десять лет, отец впервые взял его с собой в военный поход; годом позже приглашение в гости от родичей обернулось смертельной ловушкой, и Эленеас сражался плечом к плечу с отцом и его воинами, убивал так же, как и взрослые мужчины, а после боя оказалось, что убил пятерых — больше, чем сам князь, больше, чем зрелые бойцы. Ему всегда удавалось все, что он делал. Меч и перо, игла и резец были равно подвластны его рукам, а люди верили твердой и не по-юношески разумной речи. Жизнь была сказкой, легендой о благословленном Сотворившими юноше, отраде приемных родителей, надежде жителей Сентины и подданных князя. Никогда не подводило тело — не уставало, что бы он ни делал, не болело, не тревожило и в те годы, когда молодые люди изнывают от едва понятных им томлений плоти; разум всегда оставался ясным и светлым, словно где-то под крышкой черепа теплилась неугасимая лампада. К пятнадцати годам он понял, что победит в поединке любого воина, и троих победит, а если придется — и пятерых; что ему нет равных на турнире; что ни одна девушка, замужняя женщина или вдова не откажет ему в благосклонности. Любая наука давалась слишком легко, любое мастерство шутя поддавалось, раскрывая секреты. Ученые мужи приходили к нему — юноше — за советом, священники внимали его слову, и когда он повел отряд в первый поход, оставив отца в замке, победа тоже поддалась легко, легче капризной дочери рыцаря Гиметора. Вино обычное пьянило, но не побеждало; огненное вино, которое варили монахи, тоже не валило с ног — как и могучие удары копья на турнире. Жизнь была мукой, ежедневной, нестерпимой и невозможной мукой, пыткой всемогуществом…
3. Когда Эленеасу исполнился двадцать один год, наутро после пира он пришел к отцу и на коленях умолял его отпустить на год в монастырь Бдящих Братьев. Он мечтал об аскезе, об испытании голодом и нищетой, о пути бродячего монаха, босиком топчущего землю повсюду, где верят в Сотворивших. Отец отпустил — не споря, не возражая ни словом, ни взглядом, и это резануло ножом по сердцу. Князь не понял, он уже сгорбился под грузом лет, нуждался в опоре, в наследнике, не знал, чего может искать молодой мужчина в монастыре — не понял, и все же отпустил. С Эленеасом никто никогда не спорил всерьез, все, о чем бы он ни попросил, ему давали, и отец не стал исключением. В монастыре он постился две седмицы подряд, в день позволяя себе лишь выпить кружку воды, но обнаружил, что тело не ведало жажды и голода, а занозы не впивались в босые ноги, словно боялись пролить хоть каплю золотой крови. У статуй Сотворивших он, распластавшись, молил об избавлении от бремени всемогущества, от легкой жизни, от слишком, — до слез, до тошноты, — благосклонной удачи. И статуя Воина шевельнулась, сходя с постамента… Никто не видел, что случилось в ту ночь в храме, о чем говорили бог и сын бога, говорили ли они вообще хоть о чем-то; монастырь заснул мертвым сном, уснули и собаки, и кошки, и летучие мыши под крышами, и даже сова в лесу замолчала, забыв об охоте. Наутро Эленеас вышел из-под сводов храма иным. Вернувшись в свою келью, он скинул рясу и оставил у порога сандалии, облачился в тунику и штаны, в которых приехал в монастырь, накинул на плечи плащ из шкуры выдры, опоясался мечом и уехал, ни с кем не попрощавшись. На память монастырю Бдящих Братьев остались лишь вырезанные им на досуге из дерева статуэтки удивительно искусной работы, да быстро высохшая водная дорожка от таза у стены до щита на другой стене; щит, впрочем, Эленеас забрал, оставив пустой крюк. Уехавшего до первого света княжеского сына видел лишь загулявший накануне и заснувший в канаве деревенский пьяница, которого разбудил топот копыт; но что ему было в зачесанных на левую сторону волосах и шальной счастливой улыбке на губах всадника?.. В родном замке княжеского сына встретил плач и звуки похоронной службы, и он узнал, что отныне — не наследник, но князь Церский и Тиаринский, правитель Центины. Отец умер тихо, во сне; могучий воин не нашел смерти в бою, но старческие хвори не успели его сломить. Умер так, как мечтали бы многие, и даже не успел заметить, что сына рядом с ним нет. Многие мечтали породниться с Эленеасом и до того, как он унаследовал титул и владения отца, а после предложениям брака не стало числа: у каждого из соседей имелась дочь на выданье, каждый говорил о том, какие выгоды сулит объединение земель и усиление власти. Молодой князь мог выбирать не только разумом, но и сердцем, и потому не спешил, и девицы проливали слезы, а потом выходили замуж за других, навек теряя надежду взойти на брачное ложе с Золотым Князем.
Князь же больше интересовался войной, чем миром, и не спешил вступать в храм, надев на голову венок из жасмина и шиповника… Скоро, очень скоро и даже легко он объединил все девять земель Сеорской равнины, и выбран был старшим над князьями, и титулован королем, а патриарх возложил на его голову золотой обруч, назвал Объединителем и благословил. Объединение земель было выгодно всем, а прекращение междоусобиц — каждому, и вскоре княжества уже звались Сеорией. Но короля еще никто не называл Аллионом; он запрещал, ибо не выполнил обета, данного во младенчестве. От цветущей Сеории до северных гор Неверна и южных гор Невельяна было еще далеко, слишком далеко.
4. «Сперва десятки, а потом сотни вольных владений приходили под руку короля Сеории: кто — ради торговых выгод, кто — из страха перед могучим воинством; сумевшие объединить свои земли приносили вассальную клятву. Новая страна рождалась в беседах воинов и крови рыцарей, в союзах и битвах. Не всегда войско Сеории побеждало, но чаша весов удачи раз за разом склонялась на сторону молодого короля. На карте возникли новые земли — Мера и Скора, а следом за ними — и Эллона. Сто лет назад они были таким же шумным и вечно грызущимся между собой сборищем князей, каждый из которых считал себя родовитее и сильнее соседа, но нашлись те, кто взял их под свою руку, а они, в свой черед, пришли под руку короля Эленеаса. Долго не покорялись южане, но и на них нашлась управа: не сила, но выгода. Племена агаров получили поддержку против варваров Южных пределов, и выбили их вон в пустыню; гордые керты готовы были бороться за каждую пядь своих степей, но король пришел к ним не с мечом, а с миром, и условия предложенного им договора были столь выгодны, что вождь назвал короля братом, старшим братом, и при всем народе обнял и дважды поцеловал его. Король ступил на серый камень гор Невельяна, и понял, что половина клятвы выполнена…».
5. Король Аллион отложил лист пергамента, усмехнулся. Этот летописец был не так велеречив, как прежний, но в том, что он писал, тоже не было жизни. Слова, слова, пустые красивые слова на выбеленном пергаменте, и не более того. Вино полилось в кубок, вспенилось — молодое кислое вино, которое так легко и быстро пьянит; но король не пьянел — ему просто нравился привкус лета на губах, послевкусие ночных рос и утренних туманов, пыльной дневной жары. Алое вино, серебряный кубок — король, хоть и взял себе на герб золотой клинок на белом поле, не любил золота и смирялся только с узким обручем на лбу. Половина клятвы была выполнена, а половина жизни — прошла; юг покорен, настала пора обратить взор на север…