Поднимается ветер…
Шрифт:
— В столице им будет не до чувств, — пообещал герцог.
— Чувства? — Саннио выплюнул травинку и изумленно воззрился на герцога. — Я бы назвал это иначе…
— Полноте, да посмотрите на Бори повнимательнее, это же первая любовь во всей красе. Он пытается обратить на себя внимание, отчаянно ревнует к Литто, пытается показать себя с лучшей стороны… Секретарь глубоко задумался над тем, что если под лучшей стороной понимается башмак на дереве, то какова же худшая сторона первой любви? Сам он пока не представлял, что это за чувство, за всю жизнь ему не встретилось ни одной женщины или девицы, к которой можно было его испытать, но он сильно сомневался, что, будучи влюблен, попытается толкнуть объект страсти в лужу. Вообще, рыжий казался ему каким-то умственно недоразвитым; все, что он делал, больше подходило мальчику года на три-четыре младше. Этим соображением он поделился с герцогом.
— Саннио, если бы вы пережили то же, что этот парень, вы могли бы начать лепетать и писать в штаны, — резко ответил герцог. — Оставьте его в покое, мне он тоже не слишком симпатичен, но после удара остается синяк, и нелепо обвинять в этом того, кого ударили. После такой неожиданно суровой отповеди секретарь старался быть с рыжим поласковее, но добился только того, что Бориан окончательно распустился, и вновь пришлось навешать ему оплеух. Гоэллон на это только вздохнул и пожал плечами.
— Ни снисходительность, ни жалость ему не нужны. Просто не обращайте внимания на все его странности, к середине зимы он будет держаться не хуже Литто. По правде говоря, Саннио не понял, для чего нужно было отбирать у родственников девочку, которую и так спасли бы, увезя в соседнюю страну, где нередко скрывались бунтовщики и мятежники. Спросить об этом он не мог, чувствуя, что этот вопрос окажется за той чертой, которую секретарь переступать не смел. Планы герцога Гоэллона, связанные с детьми Старших Родов, секретаря никак не касались; вот «дядюшка Руи» и не говорил об этом ни слова.
— Вы не боитесь, что кто-то решит отбить наших спутников?
— В этой части — уже нет, опасаться нам стоит только грабителей и не в меру любопытных офицеров Мерреса, впрочем, до переправы через Эллау осталось всего-то три дня. Первую половину путешествия омрачило лишь одно отвратное происшествие. Широкая дорога шла через не слишком-то густой ельник. Трупы вдоль дорог больше не встречались, и Саннио без опаски глядел по сторонам, не опасаясь натолкнуться взглядом на очередную тошнотворную картину. В какой-то момент он обратил внимание на то, что уже не слышит птичьих голосов. Герцог тоже насторожился, повел носом, секретарь тоже принюхался, но не различил никакого запаха.
— Разбойники? — спросил он.
— Нет, — качнул головой Гоэллон. — Давайте спешимся… Бориан, покараульте, оставляю вас за старшего. Польщенный доверием рыжий кивнул и развернул коня поперек дороги, вытащив из ножен короткий литский меч, купленный по дешевке в придорожной кузнице. В Сауре повсюду торговали оружием, и стоило оно едва ли в четверть цены, даже вполне приличное, как меч Бориана. Не такое уж это было грозное оружие, но Саура чувствовал себя с ним настоящим мужчиной. Герцог двинулся напролом через мелкий подлесок, не обращая внимания на колючие ветки. Он склонил голову вперед, по-прежнему принюхиваясь, и стал похож на гончую, с которыми охотились здесь, на севере — поджарую, с хищной узкой мордой и длинными лохматыми ушами. Саннио едва поспевал за ним, считая шаги. Они отошли от дороги на пять сотен шагов и оказались на небольшой поляне, плотно окруженной высокими елями с седыми, словно припорошенными снегом, ветвями.
Гоэллон замер, глядя под одну из сосен. Саннио встал рядом с ним, посмотрел туда же и вздрогнул. К стволу примерно на уровне пояса секретаря были прибиты две собаки: охотничья и дворовая, покрупнее. Торчал выструганный из дерева кол. Оба животных были нанизаны на него, еще светлое и покрытое каплями смолы дерево пробило обоим горла. В этом было что-то нестерпимо неправильное, недопустимое и несправедливое. У Саннио выступили на глазах слезы, но он не мог поднять руку, чтобы вытереть их.
— Так-так-так, — отбил пальцами дробь по рукаву кафтана Гоэллон. Герцог подошел к мертвым собакам, стащил с руки перчатку и, не касаясь шерсти, повел ладонью над телом охотничьей. На лице его застыло незнакомое Саннио доселе выражение — смесь азарта, крайнего отвращения и ярости. Прищуренные глаза казались почти белыми.
— Подойдите, Саннио, я хочу, чтобы вы это видели. Секретарь покорно подошел.
— Посмотрите, вам ничего не кажется странным? Юноша старательно вгляделся в омерзительное зрелище, но ничего особенного не заметил. Какой-то гадкий человек одним ударом убил двух собак. Удивительно, что это ему удалось, едва ли бедные псины покорно дожидались своей участи, должно быть, их чем-то опоили. Хотя если это сделал хозяин… собака — удивительное животное, случается, что она лижет руки тому, кто ее душит.
— Что ж вы так ненаблюдательны, мой юный друг, — вздохнул Гоэллон. — Посмотрите, сейчас середина дня, тепло, но шерсть покрыта инеем, и он не тает. Приблизьте ладонь, тыльной стороной. Чувствуете, как от них тянет холодом? Я подумал бы, что кто-то хранил тела на леднике и совсем недавно прикрепил их тут, но нет — вот, видите, кровь на земле. Крови было много, большая часть впиталась, но пятна прекрасно заметны. Из трупов кровь не течет. Эти животные были живы, когда их прибили к дереву, а тело собаки теплее человеческого. Еще насекомые — посмотрите, на них нет ни мух, ни муравьев.
— Морды, — сказал Саннио. — У них такие спокойные морды — нет оскала, какой бывает перед смертью.
— И это тоже, — кивнул герцог. — Но выражения на этих мордах… знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.
Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.
— Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, — негромко сказал герцог.
— Да, да, именно!
— Я убил бы на месте того, кто это сделал, — еще тише продолжил Гоэллон. — Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать… Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.
— Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее…
Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.
— Пойдемте отсюда, Саннио, — герцог поднялся и за локоть приподнял спутника.