Поднимается ветер…
Шрифт:
— Герцогиня, я никогда не позволю себе ничего, что могло бы ее скомпрометировать! — отчеканил наконец Фиор. — Клянусь.
— Верю, милый мой, верю. Фьоре, ты и вправду влюбился?
— Какая разница… — тихо ответил допрашиваемый братец. — Это ведь неважно, правда? Руки у него были — глаз не отведешь; длинные точеные пальцы, твердая сухая ладонь с четко прорисованными холмами и линиями, запястья и предплечья — как у древней статуи короля Аллиона, который был ходячим совершенством от макушки до каблуков сапог.
— Значит, влюбился, — Мио поставила бокал на столик у изголовья кровати и запустила пальцы во вьющееся золото волос господина управляющего. Господин управляющий вздрогнул и едва не пролил вино. — Фьоре, ты совсем тут одичал, если бросаешься на первую же увиденную благородную девицу…
— Не первую… — уже совсем шепотом сказало горе-злосчастье. — И я не бросаюсь…
— А выглядит это именно так. И если первый министр узнает об этом, вам обоим несдобровать.
— Мио…
— Не бойся, я не расскажу. Иначе достанется и мне. Но Анна… ты же видишь, что это за полевой цветок. Расскажет, думая, что все хорошо потому, что я не запретила. Нашли дуэнью… Ладно, с ней я тоже поговорю. А пока — ну, ты поклялся.
— Мио… я благодарен…
— Не сомневаюсь, — рассмеялась герцогиня. Ее пальцы добрались до уха Фиора и теперь скользили по завитку до мочки и обратно. Двоюродный братец замирал, но не протестовал, хотя мог бы встать и откланяться. — А хочешь, мы прогостим здесь до самого монастыря?
— Да… Мио слегка ущипнула Фиора за мочку уха, и господин управляющий расплескал остатки вина себе на рубашку. Герцогиня притворно вскрикнула, потом рассмеялась. Братец попытался стряхнуть красные капли с ткани, но сделал только хуже.
— Перестань, рубашку уже не спасти. Снимай. Да снимай, я тебе говорю! — прикрикнула Мио. Она соскользнула с поручня в кресло, благо, широченное изделие, явно пережившее Седьмой Собор, позволяло поместиться там вдвоем. — Налей еще, да не в бокал, а в кружку, и чтоб двоим хватило, возьми плед и садись, будем болтать… Выпили кружку, и еще раз, и еще дважды, потом допили последнюю бутылку из поставца, что стоял в спальне для гостей; потом Мио дернула за шнур и приказала появившемуся заспанному слуге подать два кувшина вина, подогретого с пряностями. Тот посмотрел на герцогиню недоуменно, на господина управляющего — вдвойне недоуменно, но спорить не стал и резво все принес.
— Твоя репутация спасена, — рассмеялась Мио, опуская палец в кружку и слизывая капельки вина.
— Ты хочешь сказать, безнадежно погублена? — Фиор сделал какой-то красивый, но непонятный жест, должно быть, обозначая, что ситуация, в которой он в весьма фривольном виде распивает вино в обществе герцогини Алларэ, кем угодно будет истолкована однозначно.
— Напротив. Теперь можешь гулять с Анной сколько угодно, и любой решит, что ты просто из вежливости развлекаешь подругу своей любовницы. И ухаживаешь, чтоб эта подруга не слишком ревновала, — словно юноше, впервые представленному ко двору, объяснила Мио. — Вот так-то. Скажи мне спасибо, милый Фьоре.
— Благодарю.
— Нет, не так… иди сюда и скажи, — Мио потянулась в кресле, похлопала по багряно-красной подушке рядом с собой, и когда лишившийся репутации пока что лишь на словах Фиор это сделал, сказала ему на ухо: — Никогда не делай вид там, где можно сделать дело… Господин управляющий не заставил себя долго упрашивать, а намек понял с первого раза. Руки у него были не только красивыми, но и умелыми: он, в отличие от большинства мужчин, не путался в петлях и шнуровке, — да и нежности хватало. А то, что во всем этом обнаруживался некоторый недостаток страсти… Ну, что взять с бедного влюбленного. Все бедные влюбленные одинаковы: вздыхают по одним, а ночевать остаются у других; может быть, это даже и к лучшему.
Страсть — как крепленое вино: сначала кружит голову и раскрашивает мир алым и золотым, а наутро наступает слишком тяжелое похмелье.
Капитан Агертор вывалил на стол перед Рикардом целый ворох восковых табличек с подсчетами. Генерал Меррес смерил мрачным взглядом сперва таблички, а потом и самого Агертора. Голова болела уже третий день подряд, и ладно бы с похмелья, а то с горя: из Собры пришел приказ выпустить епископа. Пришлось выполнять. Наверняка за старого поганца походатайствовал кто-то из столичных попов, может даже, сам патриарх. Знал бы патриарх, что разводят в мятежных землях его подчиненные — велел бы повесить епископа на ближайшем дереве… Но, как водится, победил тот, кто первым доложил. Меррес знал эту маленькую хитрость и не экономил на курьерах, каждый день доставлявших в столицу рапорт об успехах генерала. А вот про епископа написать забыл. Упрямый пособник бунтовщиков так его разозлил, что Рикард попросту не вспомнил, что нужно отправить жалобу. Забыл — и поплатился. Еще б на старика девятина, проведенная в подвале, произвела хоть какое-то впечатление — а то ведь как с гуся вода. Отощал, начал хромать, но держался победителем. Ну, впрочем, он и вышел из спора победителем. Теперь опять будет прятать по церквям заговорщиков и вооруженных мятежников, а потом читать проповеди.
Убить бы его втихаря… но нужно выждать хотя бы пару девятин, чтобы никто не проследил связи между двумя событиями. Ничего, найдется и на епископа управа.
— Ты что, думаешь, я все это разбирать буду? Говори, что там понаписано, — буркнул Рикард.
— Подробно или по делу? — спросил Агертор, тоже не любивший писать-считать. Наверняка запряг адъютантов, а те уж расписали, не пожалели.
— По делу, — Меррес ухмыльнулся. Агертор даром что керторец, а все понимает.
— И коротко, коротко…
— Да с радостью. В общем, фуража осталось на девятину. Это если закупать. Они ж не продают…
— Не продают, — кивнул генерал. — Потому что сволочи все как один. Что господа, что крестьяне. И что делать предлагаешь?
Капитан хмыкнул, вытащил из-за манжета веточку и засунул в рот. Предлагать он ничего не хотел. Ну что, опять военный совет собирать? Три раза уже собирали, и все сплошь говорильней занимались. Не хотят, не хотят — прячут скот в лесах, закапывают зерно, режут птицу, да что угодно делают, лишь бы не отдавать фуражирам. Как будто королевская армия — как надоедливый гость, не предложи обеда, так сама уйдет. Наглые они здесь, на севере, до невозможности. И указ им не указ, и приказ им вдоль штанины…
— Давай, давай. Я за тебя думать буду?
— Лошадь пусть думает… — опрометчиво ляпнул керторец, и генерал захохотал.
— У тебя на гербе как раз лошадь, так тебе и думать. Другой, может, и обиделся бы, но Агертора Рикард знал давным-давно, отличал среди прочих офицеров и, можно сказать, баловал: спускал ошибки, награждал чаще остальных. И командир хороший, и собутыльник — лучше не найдешь, так что б его и не отличать? А что думать не хочет — так кто ж по утрам хочет-то? Некоторым, впрочем, приходится.