Поднимите мне веки
Шрифт:
– Вот, – нашел он к чему придраться. – Так и все прочие твои подарки непременно с подвохом. Взять хошь богомаза, коего ты мне оставил…
Поначалу я даже не понял, о ком он говорит. Лишь чуть погодя, когда Дмитрий, чудовищно исказив фамилию и обозвав Микеланджело Молоканой, до меня дошло, что речь идет о привезенном Алехой итальянском художнике.
Вообще-то я не собирался оставлять Караваджо в Москве, но при отправке народа в Кострому строптивый итальянец заупрямился не на шутку, заявив о своем нежелании ехать в какую-то глушь, ибо предварительный уговор был о том, что он работает в столице Руси.
Приведенные мною доводы в пользу этой поездки не помогли, и я решил, что нет худа без добра. Сделаю-ка я нашему «красному солнышку» подарок, сосватав ему этого художника.
Однако у Микеланджело оказался на редкость строптивый и обидчивый характер. К примеру, он еще кое-как мирился с тем, что король именует его иначе, все-таки его величество. Но когда и прочие с легкой руки Дмитрия стали нещадно уродовать оба его имени, напрочь игнорируя фамилию, так что Микеле Караваджо очень быстро превратился в Миколу Каравая, тот взбесился не на шутку, и уже трижды это приводило к хорошим дракам.
Хорошо, что в силу специфики своей профессии ему не довелось общаться с начальными боярами и прочими советниками государя, но парочке прислуживавших в царевых палатах холопов физиономию он начистил изрядно.
Нет, мне, конечно, куда легче было с ним общаться, чем всем прочим, ибо изрядно помогала… музыкальная школа, которую я некогда окончил. Дело в том, что пусть не все, но подавляющее большинство музыкальных терминов взяты из итальянского языка, и те два десятка слов, что я использовал в разговорах с Караваджо, всякий раз неизменно приводили художника в неописуемый восторг.
Приятно, черт побери, хоть изредка услышать в чужой стране малюсенький кусочек родной речи, потому он и любил со мной общаться, но даже если бы я не знал их, то уж во всяком случае с его именами и фамилией все равно бы ничего не напутал.
Словом, в ответ я резонно посоветовал Дмитрию не называть парня как попало. Небось ему самому тоже было бы обидно, если б кто-нибудь стал его величать Митяем, а то и какой-нибудь Мотей.
А уж коль у его холопов язык упрямо не желает правильно выговаривать имя итальянца, пусть называют нейтрально – господин художник или синьор живописец, как я с самого начала повелел своей дворне.
– Сказывал уже, – вздохнул Дмитрий. – А взять монаха Никодима… – И сурово уставился на меня.
Я сразу сделал удивленные глаза и поинтересовался, при чем тут князь Мак-Альпин, тем более что видеть мне его после того письма довелось однажды, да и то мельком, в чем я хоть сейчас могу поклясться на иконе.
– Где?! – азартно выпалил он, сверкая глазами, как гончая собака, которой вот-вот дадут понюхать след.
– Там же, возле Чудова монастыря, – равнодушно ответил я.
– А… потом?
– Ты же знаешь, что мне нет резону захаживать в такие обители без особой нужды, – напомнил я. – Коли надо, так сам и сходи, или…
– Или, – кивнул Дмитрий. – Нет его там. Как в воду канул. Спугнул ты его, князь, с этим письмецом.
Да знаю я.
И еще как спугнул.
Это ж какой страх должен быть у человека, чтобы он пешим ходом, лишь изредка используя попутки, то бишь телеги и струги, отмотал чуть ли не пятьсот верст, причем всего за десять дней, добравшись аж до Кирилло-Белозерского монастыря, и не факт, что осел там надолго.
Думается, стоит только дойти слуху, будто государь собирается прокатиться туда на богомолье, как отец Никодим вновь рванет в бега и на сей раз финиширует не ближе чем в Соловках.
Но монах – это мой козырь в рукаве. Вот когда мне понадобится разрешение на брак с царевной, тогда его местонахождение будет извлечено на свет божий. Раньше не имеет смысла. А пока…
– Басманову прикажи, он мигом найдет, – посоветовал я.
– И все узнает, – подхватил Дмитрий. – Нет уж. Из-за твоего письмеца все так вышло, вот ты его и сыщи.
– Каким образом? – удивился я. – Для меня вроде уже и клетка приготовлена, и топор наточен. Как я обугленный и без головы стану его искать?
Дмитрий хитро прищурился и неожиданно напомнил:
– Неужто запамятовал? Я ж тебе еще до суда сказывал, что, коль голоса разделятся, свой за твою невиновность отдам. А у меня слово крепкое, и раз обещался, так с пути уже не сверну.
Ну, острослов! Ну, комик! Ну, задира! Я сам большим сатириком слыву, Но у тебя куда острей сатира… Не в бровь, а в глаз! Я не переживу! [78]78
Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».
Я весело рассмеялся, не в силах сдержаться – уж очень забавно звучали последняя фраза. Хоть бы мне постеснялся такое говорить.
Он насупился, обиженно глядя на меня, но затем и сам расхохотался, причем еще громче, чем я. Когда Басманов осторожно приоткрыл дверь, заглядывая к нам, то рот его приоткрылся от удивления.
Еще бы, приговоренный или почти приговоренный к смертной казни, только непонятно какой, веселится вместе со своим главным судьей, который вообще закатывается от гомерического хохота, держась руками за живот.
– Чего это вы там оба? – не утерпев, поинтересовался он у меня потом.
– Да вспомнилось кое-что из… охоты в Путивле, – недолго думая ответил я.
– Счастлив твой бог, князь, – вздохнул боярин. – А я, признаться, уж и не чаял, что государь повелит тебя отпустить, да еще и эвон – на свое венчание на царство пригласит остаться.
– Для того и рассмешил, – пояснил я. – Веселый человек – добрый человек. Мотай на ус, Петр Федорович. Когда будешь сидеть в темнице, на всякий случай развесели судью. Глядишь, и помилуют.