Подозрение
Шрифт:
К этим лучшим временам я и приурочил мой удар, комиссар, ибо тот, кто осторожен, скрывает свое имя (это было последнее, что старик услышал от Гулливера, оно прозвучало как глухой удар медного колокола над ухом больного), его имя!
Водка сделала свое дело. Берлаху показалось, что занавеси окна надулись, как паруса уплывающего корабля, он услышал шорох приподнятых жалюзи; затем в ночи скользнул и растаял силуэт огромной фигуры, а в зияющую рану открытого окна ворвалась бриллиантовая россыпь звезд.
В старике поднялось неукротимое желание жить, жить в этом мире и бороться
Водка зажгла в его жилах огонь, и ему больше ничего не пришло в голову, как затянуть хриплым голосом «Бернский марш», да так, что больные заворочались в постелях. Когда в палату вбежала растерянная дежурная медсестра, он уже спал.
УМОЗРЕНИЯ
На следующее утро, это был четверг, Берлах проснулся, как и следовало полагать, около двенадцати, незадолго до обеда. Голова была тяжеловата, однако в общем он чувствовал себя неплохо, лучше, чем обычно; он подумал, что время от времени хороший глоток шнапса только помогает, особенно если лежишь в постели и пить тебе запрещено. На столике лежала почта; Лютц прислал материал о Неле. «По поводу четкости работы полиции в наши дни ничего не скажешь, а особенно если, слава богу, уходишь на пенсию, что произойдет послезавтра, – подумал он. – В прежние времена в Константинополе пришлось бы ждать справки не меньше месяца». Прежде чем старик принялся за чтение, медсестра принесла еду. Это была сестра Лина; она ему нравилась больше, чем другие. Однако сегодня она была сдержанной, совсем не такой, как обычно. Вероятно, каким-то образом узнала о прошедшей ночи. Помнится, под конец, когда ушел Гулливер, Берлах запел «Бернский марш»-вероятно, это приснилось, он не был патриотом. «Черт побери, если бы он все вспомнил!» – подумал старик. Комиссар, продолжая есть овсянку, недоверчиво огляделся в комнате. На столике стояли несколько пузырьков и медикаменты, которых раньше не было. Что это должно означать? Ему было не по себе. Кроме всего, каждые десять минут появлялась другая медсестра, чтобы что-либо принести, отыскать или унести, а одна в коридоре даже захихикала, он слышал это йтчетливо, Берлах нехотя глотал манную кашу с яблочным муссом и был очень удивлен, когда на десерт подали крепкий кофе с сахаром.
– По указанию доктора Хунгертобеля, – с упреком сказала сестра: здесь это было исключением.
Кофе был вкусен и поднял настроение. Затем он углубился в документы. Это было самое умное, что можно было сделать, однако во втором часу, к удивлению старика, вошел Хунгертобель; его лицо было озабоченно, как заметил комиссар, делая вид, что продолжает внимательно изучать бумаги.
– Ганс, – сказал Хунгертобель и решительно подошел к постели. – Что случилось? Я готов поклясться, да и сестры вместе со мной, что ты вчера нализался!
– Вот как, – сказал старик и оторвал взгляд от бумаг. А затем сказал: – Возможно!
– Я так и думал, – продолжал Хунгертобель, – иначе и не могло быть. (Он все утро пытался разбудить друга.)
–
– Однако практически это невозможно; значит, ты проглотил шнапс вместе с бутылкой! – воскликнул удивленный врач.
– Выходит, так, – улыбнулся старик. Хунгертобель стал протирать очки. Он делал это всегда, когда волновался.
– Дорогой Самуэль, – сказал комиссар, – я понимаю, что нелегко лечить криминалиста, и даже согласен быть в твоих глазах тайным алкоголиком, а потому прошу тебя позвонить в клинику Зоненштайн и положить меня в нее в качестве недавно оперированного, нуждающегося в постельном режиме, но богатого пациента под именем Блэза Крамера.
– Ты хочешь к Эменбергеру? – спросил Хунгертобель озадаченно и сел.
– Конечно, – ответил Берлах.
– Ганс, – сказал Хунгертобель, – я тебя не понимаю. Ведь Неле мертв.
– Один Неле мертв, – поправил старик. – Теперь надо установить какой.
– Существовали два Неле? – спросил взволнованный врач.
Берлах взял документы в руку.
– Давай рассмотрим это дело вместе и выделим самое важное. Ты увидишь, что наше искусство состоит немного из математики и немного из воображения.
– Я ничего не понимаю! – простонал Хунгертобель. – Все утро я ничего не понимаю!..
– Прочтем приметы, – продолжал комиссар. – Высокий рост, худой, волосы седые, раньше рыжевато-коричневые, глаза голубовато-серые, уши торчат в стороны, под глазами мешки, зубы здоровые. Особые приметы: шрам над правой бровью.
– Это точно он, – сказал Хунгертобель.
– Кто? – спросил Берлах.
– Эменбергер, – ответил врач. – Я узнал его по приметам.
– Однако это приметы Неле, найденного мертвым в Гамбурге, – возразил старик. – Так значится в актах уголовной полиции.
– Что ж, это естественно, я их перепутал, – констатировал Хунгертобель удовлетворенно. – Каждый из нас может походить на убийцу. Ты должен согласиться со мной, что спутать по приметам очень легко.
– Это один вывод, – сказал комиссар. – Возможны и другие выводы. На первый взгляд они кажутся маловажными, однако их надлежит исследовать – ведь они существуют. Итак, другой вывод: в Чили был не Эменбергер, а Неле под именем Эменбергера, в то время как Эменбергер под другим именем – в Штутхофе.
– Это невероятно, – удивился Хунгертобель.
– Конечно, – ответил Берлах, – однако допустимо. Нужно принять во внимание все возможности.
– Куда же это нас заведет! – запротестовал врач. – Выходит, Эменбергер убил себя в Гамбурге, а врач, руководящий сейчас клиникой в Зоненштайне, и есть Неле?
– Ты видел Эменбергера после его возвращения из Чили? – спросил старик.
– Только мельком, – отвечал Хунгертобель и растерянно схватился за голову.
– Вот видишь, эта возможность существует, – продолжал комиссар. – Возможен также вывод, что мертвец остался в Гамбурге. Возвратившийся из Чили и есть Неле, а Эменбергер вернулся в Швейцарию из Штутхофа, где носил имя Неле.
– Чтобы защищать это странное предположение, следует сделать вывод, что Неле убит Эменбергером, – сказал Хунгертобель, покачав головой.