Подозреваются в убийстве
Шрифт:
– Успокойтесь, Петр Петрович. В конце концов, если вопрос вам так неприятен, можете не отвечать.
– Нет, почему же, я скажу. Тот вечер я провел в ресторане с компанией приятелей. Так что в свидетелях недостатка не будет.
– В котором часы вы ушли из ресторана?
– Кажется, в половине одиннадцатого. Может, раньше…
– Ну и что дальше?
– Не помню… Я был пьян. Кого-то провожал, потом бродил по городу…
– До утра?
– Да, до утра!
"Чересчур поспешно. Вопрос и впрямь не из приятных, но не настолько, чтобы так нервничать…"
– Не очень
– Но я действительно гулял по городу почти всю ночь!
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Не знаю… Знакомых не встречал…
– Хорошо, пусть так. Тогда вам придется вспомнить, кого вы провожали, куда и в котором часу распрощались?
– Я же вам говорю: был пьян! Не помню!
– Вот что, Петр Петрович, давайте пока оставим этот разговор. Но попрошу вас: то, о чем вы рассказывали, я имею в виду события в ночь исчезновения Басаргиной, изложите на бумаге. В подробностях. Я вас не тороплю, до вечера времени вполне достаточно, чтобы все вспомнить. Для этого нам придется уединиться. Думаю, что в моем кабинете будет удобней. А для начала, чтобы не терять время попусту, продиктуйте пофамильно ваших приятелей, с которыми вы были тогда в ресторане. И желательно их домашние адреса, а также место работы.
– Будете проверять?
– Обязательно, Петр Петрович. Если, конечно, ваши ответы по этому поводу не будут более точными.
"А ведь что-то недоговаривает… Что? Или это мои домыслы – профессиональная болезнь? Но со вторым вопросом повременим, – вспомнил Калашников показания Самохина и Аллочки Сахниной. – Нужно подготовиться более тщательно…"
Отступление 3
Басаргина вторую неделю не появлялась на заводе. В тарном цехе траурная атмосфера. "Бедняжка" – всплакнет кто-нибудь из женщин, посердобольней. "Это же надо так…" – сокрушались мужчины, курили больше обычного и потихоньку тянулись в цех розлива, по свои, "наркомовские", сто пятьдесят. Покалякают о том, о сем и назад, в цех, где маячил Рябцев, какой-то неприкаянный и вялый больше обычного.
У Басаргиной умерла дочь. Случай нелепый: по первым мартовским проталинам пошла на реку вместе с другими детьми, нечаянно провалилась в полынью, – неглубокую, возле берега, а через сутки забрала ее "скорая" с температурой под сорок. Как уж там выхаживали ее в больнице – никому про то неведомо, кроме Басаргиной, которая не отходила от постели дочки ни днем, ни ночью. Но через неделю девочки не стало.
Ругали докторов, медицину, на лекарства кивал кое-кто – мол, если бы заграничные…
Басаргина лицом потемнела, на похоронах не плакала, только стонала и теряла сознание. С кладбища ее увезли прямо домой – безвольную, не похожую на себя; поминали девочку в заводской столовой без Басаргиной.
С тех пор на заводе ее не видели. Навещали, справлялись о здоровье. С виду вроде ничего, не плачет, не убивается. "Молчит. Похудела и глаза какие-то потусторонние…" – шептались в заводоуправлении.
Главбух ходил чернее тучи. "С чего бы?" – безответно интересовались наиболее любопытные, спрашивали в бухгалтерии. Наконец главбух не выдержал и в обеденный перерыв поехал на Тенистую.
– А-а, ты… – Басаргина в стоптанных шлепанцах на босую ногу, нечесанная, полу халата придерживает рукой
– оторваны пуговицы. – Входи. Сейчас… умоюсь… Через десять минут они сидели на кухне, каждый со своими мыслями: Басаргина молча глядела в окно, главбух тихо барабанил пальцами по столу, непривычно робкий и заискивающий.
– На работу когда выйдешь? – наконец спросил главбух.
– Да хоть завтра…
– Держись, голуба… – погладил ее руку.
– Держусь…
– Может, путевочку тебе оформить на юг? Душой отойдешь, здоровье поправишь…
– На кой она мне?
– Ну, как знаешь… – поднялся. – Приходи завтра. Заждались тебя. Работа стоит.
– Посмотрю…
– Пойду…
– Угу…
Два месяца спустя. Кабинет главбуха. Он что-то рассказывает. Басаргина сдержанно посмеивается.
– На том все и закончилось. Сгорел наш Иннокентий Сергеевич белым пламенем. Жди – прибежит плакаться.
– Не впервой… – Басаргина вздыхает. – Вот уж человек невезучий на баб. Вторая была не мед, а эта… Бедный Кеша ее как огня…
– Сам виноват – на кой ляд с ней связывался? Ну да это его личное дело… Ты вот что, Варвара Петровна, – посерьезнел главбух, – прекрати самолично деньги слесарям выдавать… из "премиального фонда". Перепоручи это дело Рябцеву. Да чтобы без лишних свидетелей! А вообще, я считаю, эту практику нужно сворачивать. Хватит пьянчуг прикармливать.
– Предположим, не все пьянчуги, – возразила Басаргина. – Но в твоих словах, Григорий Леонидович, есть резон. Учту. А по поводу Рябцева – так я уже давно ему перепоручила. Но – жулик наш Кеша, – смеется. – Два-три червонца, а заначит для себя.
– Что-то ты с ним начала цапаться…
– Так это для виду. Или под горячую руку попадет. Кеша понимает, что за мной он, как за каменной стеной. Главное, не болтлив.
– Догадывается?
– Трудно сказать. Возможно, он не дурак. Но это не страшно, у самого рыльце в пушку, мне это известно хорошо…
Конец августа. Басаргина вместе с главным инженером Юрковым в доме отдыха на черноморском побережье Крыма.
Небо высокое, по-летнему знойное. Пляж пустынен – обеденное время. Басаргина лежала ничком, закрыв глаза. Рядом сидел, покуривая, Юрков.
– Петь, а Петь…
– Что, Варя? В столовку идем?
– А, ну ее… – махнула рукой. – Лучше в шашлычную.
– Как хочешь… Вечером куда?
– В ресторан. Куда же еще?
– Надоело… Все надоело… Окунемся? Поплавали, порезвились в воде. Улеглись на горячий песок, рядышком.
– Варя, что у тебя с эти боровом?
– Ты о ком?
– О нашем дражайшем Григории Леонидовиче.
– С чего ты взял?
– Что, у меня глаз нету?
– Ревнуешь?
– А хотя бы!
– Дурачок… – Нежно погладила Юркова по спине. – Я тебя одного люблю. Сильно, сильно…
– Ты мне зубы не заговаривай! – Юрков в раздражении вскочил, закурил, опять лег возле Басаргиной; дуется.
– Псих… – Варвара обняла его за шею. – Мой милый психушка.
– Варя, я не верю, понимаешь, не верю тебе! Я все вижу.