Подполковник Ковалев
Шрифт:
Подъехала полевая кухня, остановилась у костров. Тощий — не в коня корм — повар Харитонов с большим кадыком и белыми ресницами, отбросив крышку, взялся за черпак.
Был Харитонов великим знатоком своего дела. Когда готовил соус — поджаривал косточки, из них варил бульон, а тем бульоном разводил муку, подкрашенную томатом.
Соус получался — пальчики облизать! Азат вожделенно закатывал глаза: «Вах-вах!..»
— Подходи, пехота! Получай без ограничений! — прокричал Харитонов басом, неожиданным в таком тощем теле.
Запахло мясом, кашей. Дроздов сладостно раздул ноздри:
— Да, теперь не грех и рубануть!
Из поселка принесла пышки и круг колбасы пожилая женщина в белых бурках.
— Покушайте домашнее, — предложила она радушно.
Дроздов проницательно посмотрел на нее и тихо сказал Груневу:
— Наверно, у нее внук в армии.
Но женщина услышала, улыбнулась, как Евгения Петровна:
— Нет, это я просто так…
Ее усадили, накормили солдатской кашей с мясом.
— Знатный харч, — сказала гостья, возвращая котелок, пуще всего удивляясь, что зимой у солдат есть зеленый лук.
— Почту везут! — раздался радостный крик.
Перед большими праздниками почта, словно бы притаившись, накапливала силы, чтобы затем обрушить лавину писем. Послезавтра день Советской Армии, и писем пришло особенно много.
Почтальон стал выкликать фамилии:
— Дроздов!
Протянул два письма.
Первое — от матери. Виктор прочитал обратный адрес на втором конверте. От Людмилы!
Доверительно сказал подошедшему и за своим письмом Санчилову:
— Моя прислала… В техникуме учится.
Санчилов улыбнулся:
— Я тоже получил от «нее».
Обветренное лицо лейтенанта за один этот «бой», казалось, стало мужественнее, к синеве глаз примешалась темная краска, лишившая их прежней наивности.
Грунев опечалился: от бабушки письма не было, а больше ждать не от кого.
Людмила писала Виктору: «Я считаю тебя своим настоящим другом, скучаю и буду с нетерпением ждать возвращения».
Дроздов еще раз перечитал эту фразу.
«Дождется — не пожалеет. Это уж честное солдатское…»
Виктор на секунду представил в весеннем вишневом цвету улочку, где живет Людмила, деревянную калитку с чугунным кольцом.
Всякий раз, когда они подходили к этой калитке и Виктор пытался обнять Людмилу, она приседала, выскальзывала и убегала.
Не то что Клавка.
Потом Виктор начал читать письмо матери:
«Долго от тебя весточки не было, я места себе не находила. И Тайфун все скулил, от миски морду воротил. А вчера стирала на кухне, он пришел, стал меня лапой оглаживать, потом взял зубами за фартук и потащил к почтовому ящику на калитке. Я заглянула, а там — письмо от тебя. Унюхал! Подпрыгивает, лизнуть письмо норовит и домой меня не пускает, чтоб я здесь же, во дворе, читала. Начала вслух читать, а он сел на снег, уши торчком. Как прочту слово „Тайфун“ — повизгивает, рад. А дочитала, он зубами конверт отнял, лег в конуре, положил между лап и отдавать не хочет».
Виктор, к удивлению Грунева, вдруг пошел вприсядку, непонятно приговаривая:
— Ай Тайфун, ай Тайфун! Друг человеческий, Тайфун!
…Заиграла гармошка, соперничая с транзистором. Молодой голос запел:
Когда поют солдаты, Спокойно дети спят…Лейтенант Санчилов приказал откинуть борт у грузовой машины, и на «эстраде» начался концерт: легко, изящно танцевал Азат; похлопывая себя ладонями по пруди, пяткам — Хворыська. Заливалась гармошка. И словно не было недавнего огромного напряжения «боя». Вот запел сам лейтенант:
Постелите мне степь, Занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте Ночную звезду…Владлен слушал напряженно, и сердце его тоскливо сжималось. Эту песню пела мама. Неужели она совсем забыла его?
Дроздов так аплодировал, что отбил ладони.
В большом зале клуба собрались офицеры. Действия подразделений разбирали обстоятельно и с пристрастием. Кроме самого главного, говорили и о том, что не всегда соблюдались меры предосторожности: не сумели внушить солдатам, что «бой» — настоящий, и поэтому кое-кто пошел в полный рост, а кто-то землю копал на полштыка. Что минометчики взяли с собой неисправный дальномер, а один офицер даже не раскрывал рабочий планшет, потому что, видите ли, снег мокрый шел. И не додумался заранее сделать специальный щиток для планшета.
Даже о том говорили, что был, пожалуй, переизбыток имитаций, слишком много дыма, взрывов и треска: «Крым в дыму, бой в Крыму — ничего не видно».
О действиях полка Ковалева в общем отзывались похвально, хотя не обошлось без замечаний.
Но Ковалев, особенно ценивший в армейской службе точность, считал, что к нему сейчас снисходительны, что его щадят.
Гербов обдумывал свое выступление. Конечно, мельчить, делать замечания второстепенной важности не стоило, о них можно сказать Владимиру позже, один на один. Речь должна пойти о вопросах принципиальных — и здесь лавировать нельзя.
Он испытал однажды подобное чувство неловкости, раздвоенности, что ли. В его дивизии заместителем командира батальона служил майор Бадыгин. Гербов, объезжая полки и знакомясь с офицерами, сразу узнал Димку Бадыгина из пятой роты их суворовского училища.
Когда-то, как шеф, Гербов обучал этого мальчишку шахматной игре. Остались те же, немного навыкате, маслянистые глаза, взлетевшая правая бровь, отчего казалось, что Димка постоянно чему-то удивляется.
Позже Гербов вызвал Бадыгина к себе, и они долго и очень дружески беседовали. Майор расценил эту беседу, как право на некую исключительность, на снисхождение к его не очень-то ревностной службе.
Он заочно учился в университете, был уже на четвертом курсе юридического факультета и, вероятно, это считал для себя главным, к армейским же обязанностям относился довольно формально.
Когда на учениях, из-за неисполнительности Бадыгина, батальон его очень проштрафился, командующий сердито бросил Гербову:
— Придется майору повременить с университетом… В конце концов, не юристов мы готовим…
Гербов, объяснив, как сложились у него отношения с Бадыгиным, честно оказал, что на такую запретную меру пойти ему по-человечески трудно. Генерал отнесся к признанию командира дивизии с пониманием.