Подполковник никому не напишет
Шрифт:
Она понизила голос, который незаметно даже для неё соскользнул в низкие доверительные тембры, на каких звучит самое сокровенное.
– - Страшно потому что, вспоминаю я всё - ну там, концлагерь, бордель, или ещё что.... и ничего. Ничего в сердце не сожмётся. Страшное это слова - ничего.
Она выдохнула, и одним глотком вылила в себя горькую водку. Женька вздрогнул, встретившись с её пустым растерянным взглядом. Как курсант, теребящий вытяжной фал перед открытым люком, он всё ещё не мог заставить себя преодолеть расстояние не позволявшее поцеловать её губы.
Оксана поставила пустой стакан на столик и встала, собираясь уйти.
– - Оксана, - остановил её Малахов.
– Подожди....
Как опытный шулер тасует свою краплёную колоду, он быстро перебирал в уме
– - Не уходи, - попросил он, не найдя других слов, которые остановили её.
– - Поговорили, - сказала, как отрезала Оксана.
Женька отрицательно покачал головой.
– - Пусти, - сдавленно вскрикнув, рванулась от рук Малахова Оксана.
Облизнув пересохшие губы, Женька, скользнул взглядом по её худенькой гибкой шее, цепляясь за плавные, сводящие с ума изгибы её тела. Глазами он прикоснулся к дрожащей нитке пульса Оксаны, ощутил манящую гладкость и глубину ложбинки между её грудью, спрятанной в складках солдатской бязевой рубахи. Чёрная ночная тень, крыльями укрыла худенькие предплечья Оксаны. Малахов протянул руку к этим крыльям.
Грустные глаза Оксаны заставили его затаить дыхание.
– - Пусти, - горячо выдохнула Оксана, интуитивно угадав его напряжённое желание, но совершенно перестав рваться от Женькиных широких ладоней. Это не остановило Малахова. Теперь между ними ничего не было.
– - Не говори больше ничего, не надо, - еле слышно прошептал Малахов, страшась того, что он сейчас сделает. Он, наконец, положил свои ладони Оксане на плечи и уверенно ткнулся губами в жёсткий, напряжённый овал её рта. Губы Оксаны пахли табаком и сладким апельсиновым соком. Глаза Малахова утонули в ночной тени. И ничего уже нельзя было поделать.
Оксана один раз, всего один раз, попробовала вырваться, отстраниться, но Женька больно сдавил её плечи, и Оксана покорно обмякла, теснее прижимаясь к каменному телу Малахова, который жадно целовал её, вглядываясь в вдруг потемневшую радугу погасших глаз Оксаны.
Скорее бы всё кончилось....
Скорее бы.
Малахов жадно и нетерпеливо сжал её грудь. Оксана смущённо прикрыла свои глаза, потеряв способность воспринимать окружающую её действительность. Не чувствуя совершенно ничего - то чего она так боялась, она подалась навстречу Женьке, который торопясь стягивал с её плеч тяжёлый ватник.
На кителе Малахова жалобно звякнуло серебро и золото его наград.
Оксана с сожалением подумала о своём грязном, несвежем теле, а мысли терялись и путались, отрывались вместе с пуговицами её рубашки. Женька сбросил с неё серую бязевую исподнее, обнажая узкие, ссутуленные плечи. Оксана поняла, что уже слишком поздно - ей уже не отбиться. Привкус чужой слюны во рту, испачкал её дыхание.
Когда Женька повалил её на узкую плоскость вагонного спального места, Оксана уже была спокойна и холодна. Она равнодушно смотрела в напряжённое лицо Малахова, чувствуя на своей коже влажные прикосновения его поцелуев.
Ей казалось, что она плывёт. Плывет, повинуясь прихотям течения, не в силах ничего изменить. Женька выгибался над ней, слабо постанывая, а она отводила в сторону глаза, глядя в холодный чёрный квадрат окна, за которым слабый апрельский рассвет вызолачивал мокрые снежные сугробы, пробуждая ото сна седых сибирских глухарей. Утро тонуло в белоснежном сизом тумане просыпающейся тайги.
А колёса продолжали стучать, будто и не существовало для них огромного мира, в котором так просто и легко потеряться в течениях реки, с мгновенной медленностью уносившей жизнь людей.
Спецкомандировка
Побег был "на рывок" - неожиданный, дерзкий, стремительный во всём своём великолепии. Неуклюжий, в тяжёлом овчинном тулупе, конвоир и охнуть не успел, как оказался в кювете справа от дороги, по которой неспешно брели с лесосеки полсотни уставших за день зэков. Четыре других охранника моментально положив строй лицами в разбитое за день месиво просёлка, безбожно матерясь, срывали предохранители тяжёлых ППШ , не успели перехватить серый силуэт беглеца, мгновенно растворившегося в молочных вечерних сумерках. Дрожащие пальцы "вохры", стервенеющей от ярости и собственного бессилия, напрасно давили на гашетки автоматов, пугая таёжных птиц, особенно чутких к любым ночным звукам, эхом длинных, в полдиска, очередей. Стреляные гильзы весело сыпались в талый снег. Звуки выстрелов летели в холодную пустоту и пули, тренькая по мокрым веткам, прошивали вечерний стылый туман, не в силах даже на излёте настигнуть мечущийся силуэт беглеца.
Зэка столкнувшего "вологодского" с вязкого, разбитого просёлка и бесстрашно нырнувшего в мокрый кювет звали Рваный. В лагере он шёл "за оленя", вроде "военка", но не сучня. А кликуху свою он получил благодаря страшным шрамам, по-змеиному опоясывавших его правую половину лица, которую раскалённый свинец своим нелепым росчерком, превратил в уродливую маску. И статья у этого зэка в своей замысловатой цифири была незнакома даже бывалым сидельцам, затвердившим УК РСФСР как Отче наш ещё при Николае Ивановиче . Вроде бы не убийца, но и не враг народа. То ли дезертир, то ли мародёр. В лагере на этот счёт болтали всякое - блатари на "рОманы" , поговаривали, что Рваный на войне был отчаянным героем-генералом, который не поделил блядь-"красючку" с очень известным маршалом, конечно же с самим Рокоссовским. Дальше, "бля буду", был рваный китель на груди, "подщёчина" с отскоком маршалу, как кульминация сюжета дальнейшая дуэль, где верный "парабел" дал осечку, а маршал-падла не промахнулся. Каждый зэк, приученный ко второй лагерной заповеди , понимал всю абсурдность "параши" , ходившей по зоне, но сплетни придавали Рваному неопределённый ореол таинственности. Тем более что он сам на все расспросы угрюмо отмалчивался, морщась в уродливой гримасе. Разговаривать и улыбаться он больше не умел. Странная, будто разграфлённая по-живому, сетка из многочисленных шрамов, расчерченная от скулы к кадыку, наглухо заклинила челюсти и все возможные лицевые мышцы Рваного в страшном, почти зверином оскале. Он и с этапа прибыл в картонной полумаске, будто борец из цирка-шапито.
И сейчас Рваный, хватая обезображенным ртом холодный воздух, зло скалился, когда слышал беспорядочную стрельбу за своей спиной. В душе он смеялся. Уставшее от полной смены на лесосеке тело стало лёгким, почти невесомым, и даже тяжёлые ботинки с подошвой из толстой резины - "вездеходы-четезе" не тянули ноги вниз. Рваный быстро бежал, рассекая глубокими следами плотными снежные пласты высоких сугробов. Его сердце выбивалось из размеренного ритма, но он продолжал бежать, как холодную воду глотая синие таёжные сумерки. Он бежал, точно зная, что никто из конвоя, как и положено, по уставу, не бросится вслед за ним. Погоня будет, но будет много позже, когда после сверки из Усть-Выи по тревоге поднимут солдат внутренних войск. У него было несколько часов форы, с того момента, когда он спиной почувствовал, что недосягаем для пуль одуревшей от ярости ВОХРы. Поэтому он бежал, не останавливаясь, даже когда стало ясно, что он ушёл.