Подпольная Россия
Шрифт:
Были ли то пустые выдумки или чьи-нибудь нескромные разоблачения?
Никому не известно.
Не имея прямых и положительных свидетельств, мы не хотим возводить подобных обвинений даже против наших врагов. Есть, однако, один несомненный факт, значительно усиливающий правдоподобность этих упорных слухов: голос осужденных действительно никем более услышан не был.
Посещения родных, которые по исконному гуманному обычаю дозволяются всем ожидающим смерти, упорно запрещались осужденным, неизвестно, по какой причине и с какою целью. Правительство не постыдилось даже прибегнуть к недостойным уловкам, чтобы избавиться от докучливых просителей.
Мать Софьи Перовской, обожавшая дочь, примчалась из Крыма
Она пришла; но в ту минуту, когда она подходила к тюрьме, ворота распахнулись, и она действительно увидела дочь, - но уже на роковой колеснице…
То был мрачный поезд осужденных к месту казни.
Не стану описывать отвратительных подробностей этой бойни…
"Я присутствовал, - говорит корреспондент Kolnische Zeitung*, - на дюжине казней на Востоке, но никогда не видал подобной живодерни (Schinderei)".
* Кельнская газета (нем.).
Все осужденные умерли мужественно.
"Кибальчич и Желябов очень спокойны. Тимофей Михайлов бледен, но тверд. Лицо Рысакова мертвенно-бледно. Софья Перовская выказывает поразительную силу духа. Щеки ее сохраняют даже розовый цвет, а лицо ее, неизменно серьезное, без малейшего следа чего-нибудь напускного, полно истинного мужества и безграничного самоотвержения. Взгляд ее ясен и спокоен; в нем нет и тени рисовки…"
Все это говорит не революционер, даже не радикал, а корреспондент той же Kolnische Zeitung (16 апреля 1881 г.), которого никак нельзя заподозрить в избытке симпатий к русским "нигилистам".
В девять часов с четвертью Софья Перовская была уже трупом…
Прилагаем как драгоценный документ единственное дошедшее до нас письмо С.Перовской к матери, писанное накануне приговора с целью приготовить ее по возможности к ужасному удару.
Вся Перовская со своей чистой и великой душой отражается в нем. Не будем же портить его комментариями.
"Дорогая моя, неоцененная мамуля! Меня все давит и мучает мысль, что с тобой. Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех окружающих тебя и ради меня также. Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне. И единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная; это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его. Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые и большие, для которых для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь; но во всякие минуты колебания твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моею самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я тебе причиняю, и не станешь меня сильно бранить: твой упрек единственно для меня тягостный.
Мысленно крепко и крепко целую твои ручки и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой
Твоя Соня.
22 марта 1881 г."
ОЧЕРКИ ИЗ ЖИЗНИ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
I
На одной из окраин первопрестольной русской столицы, там, где этот полуазиатский город, не уступающий по величине древнему Вавилону или Ниневии, побежденный наконец пространством, сливается с огоpoдами, садами и пустырями, которые со всех сторон облегают Москву, - в этой почти уже сельской части города стоит или, по крайней мере, когда-то стоял ветхий одноэтажный домик с мезонином, почерневший от времени и полуразрушенный. Однако, хотя мы и в столице, это убогое обиталище не поражает контрастом с окружающими строениями. Большинство соседних домов имеют такой же жалкий и дряхлый вид, и весь этот квартал похож скорее на деревушку, затерявшуюся где-нибудь среди безбрежных русских полей, чем на предместье одной из обширнейших столиц Европы. Летом трава растет на его широких улицах, похожих скорее на площади, где свободно могли бы маневрировать целые эскадроны кавалерии, а осенью, во время дождей, эти улицы превращаются сплошь в болота и озера, в которых мирно плещутся стаи домашних гусей и уток.
Тишина здесь мертвая. Движения никакого. Редко-редко по дощатому тротуару раздаются шаги одинокого пешехода, и, если он не принадлежит к местным обывателям, кучка ребятишек непременно повылезает из подворотен и долго будет глазеть ему вслед. Если же в кои-то веки сюда случится заехать какому-нибудь захудалому "ваньке", то все эти зеленые, голубые, красные рамы поспешно открываются и из окон высовываются головы любопытных баб и девушек, которые никак не могут пропустить такого необыкновенного зрелища.
Все обитатели этого укромного уголка знают друг друга, ибо все они тут родились, тут же и выросли. Народ они простой, патриархальный, ничего не знающий и не ведающий о современной культуре. Почти все это староверы - потомки тех, которые двести лет тому назад восстали против Никоновых новшеств и терпели и кнут, и дыбу, и костры, и Сибирь за двуперстный крест и сугубое аллилуйя.
Но, невзирая на страшные преследования, раскол разлился, как известно, широким потоком по всей России и прочно засел в первопрестольной. Преображенская и Рогожская части, получившие свое название от двух раскольничьих "кладбищ", могут быть названы столицами староверов, где тайно проживают их священники и епископы и собираются их "вселенские" соборы.
Правда, суета мирская начинает проникать даже в эти последние убежища древнего благочестия. В праздники по вечерам, когда стар и мал высыпает на улицу и старики располагаются, по восточному обычаю, на завалинках своих домиков поболтать час-другой с соседями, теперь уже не редкость встретить молодого щеголя фабричного с гармоникой вместо стародедовской балалайки в руках и в жакетке с блестящими пуговицами, сменившей старинный длиннополый кафтан, не говоря о сапогах с высокими каблуками, строго запрещенными правоверным, как немецкие выдумки.