Подробности войны
Шрифт:
Шульга замыкал отряд. Он, видимо, обиделся на то, что майора мы пропустили вперед, то есть как-то недооценили его - старого капитана - веса и влияния.
Никто, однако, кроме его самого, не обратил на это ни малейшего внимания.
Так шли, потихоньку разговаривая, посмеиваясь друг над другом. Если ветка дерева нависала над тропой, передний, схватив ее, отводил вперед, кричал: "Осторожно!" - и после этого с силой отпускал, так что задний отскакивал, опасаясь удара.
Но вот майор крикнул: "Под ноги!", предупреждая идущего за ним об опасности.
Шедший впереди Шульги лейтенант Сорока тоже крикнул: "Под ноги!", и после этого страшный взрыв заставил всех обернуться.
Шульга лежал на спине, раскидав руки. Мы увидели - вместо сапог на ногах у него какие-то взмокшие от крови черно-красные тряпки. Вокруг на зеленом бархатистом мягком ковре мха - большие капли крози, похожие на кисель. Шульга стонал и, будто оправдываясь, еще, видимо, не сознавая толком всей глубины несчастья, которое его постигло, судорожно шептал:
– Ой, ребята, простите... Ради бога простите... Потом от боли взревел:
– Ой! О-ой! О-о-ой!
Майор проявил высокую выдержку и распорядительность.
Он сказал Сороке:
– Ну-ка, перевяжи его! Лейтенант Сорока спросил:
– Чем я его перевяжу? Ни бинтов, ни ваты.
– Рубашку с себя сними.
Тот так и сделал. Снял гимнастерку, стянул рубашку, разорвал ее пополам. Боязливо подошел к лежащему без сознания Шульге.
– Дай-ка рубашку, - сказал майор, наклонился над раненым и прикрыл оборванные ноги.
– Жгуты приготовьте!
– Майор распоряжался уверенно, без колебаний.
Мы наложили жгуты, забинтовали ноги.
Потом выбрали две молодые сосны, дружно навалились на них, вырвали с корнем, очистили от сучьев. Сняли поясные ремни, связали стволы деревьев и, соорудив носилки, уложили на них капитана.
После этого майор сказал с назиданием:
– Вот что значит неосторожность.
Он приказал мне нести Шульгу в полковой медицинский пункт, а своим командирам - следовать за ним в кино.
Раненый был очень тяжел. Он потерял сознание и оттого, кажется, стал еще тяжелее. Сначала его несли вдвоем. Потом пришлось взяться вчетвером. Ручьи переходили вброд. Хуже всего было спускаться с горы. Передние торопились, скользили и падали, задние не успевали. Мы несли Шульгу, изредка поглядывая на его лицо, которое сначала было белым, как мел, потом будто бы пожелтело.
В полковом медицинском пункте фельдшер и санитары забрали капитана. Прежде чем двинуться к себе, в свои роты, опять на передний край, мы какое-то время сидели, отдыхали, дух переводили, разговаривали:
– Вот ведь жизнь-то наша!
– Сам виноват...
– Да нет. Видно, судьба. Он ведь что? Всю войну просидел бы, если бы не кино. Переходил бы из норы в нору, как сурок.
– Конечно, он войну-то не почувствовал. Вишь, девка даже была.
– Конечно... Что он, кланялся, что ли, как мы каждый день, пулям-то?
– А вот в кино пошел, и без ног на всю жизнь.
– Если еще жив останется...
– Видно,
– Ну, ты даешь!
Потом попили из ручья, который капитан Шульга так старательно переходил, опасаясь испачкать сапоги грязью. У нас, на переднем крае, вода имела коричневатый цвет (кругом торфяники), а в этом ручье чистая-чистая, будто стекло.
Напившись, тронулись домой. По дороге опять обсуждали случившееся. Купцов, не обращаясь ни к кому в отдельности, спрашивал:
– Вот ты скажи, почему это так? Молодые перешагнули через банку. Никто не задел. А старик - самый опытный, самый образованный и культурный - пнул ее ногой, как озорник. А?
Сорока имел твердое мнение, он безапелляционно заявил:
– Порядок любил. Видел, у него в землянке? Вот и здесь: что это банка валяется? Долой ее с дороги, да вместе с ногами.
Григорьев, самый образованный из нас, дал этому довольно нечеткое, но зато "научное объяснение":
– Вы в Сухуми были? Питомник видели? Нет? Ну тогда с вами не о чем говорить.
Но его стали просить:
– Давай, Григорьев, развернись! Покажи свою эрудицию!
И он начал, как одолжение:
– Так вот. Когда обезьяна в клетке, положи ей банан у решетки. Но чтобы она лапой не могла задеть за него. Так она часами будет стараться, чтобы пролезть через решетку, а выйти в открытую дверь из клетки не сообразит. Какая-то сила есть!
– Ну это слишком сложно и далеко от практики, - заключил Купцов.
Григорьев обидчиво замолчал.
А я был уверен, что разгадал причину. Когда пропустили вперед майора, который был вдвое моложе, Шульга обиделся. Он хотел сорвать обиду на ком-то. А тут подвернулась банка. Я верил, что это - истинная, причина, но заговорить о ней не собирался и шел молча.
Всем было муторно на душе: жалели, что не удалось посмотреть кино. Кто знает, когда еще это нам удастся? Я шел по траншее впереди всех и со злостью подбрасывал носком сапога валявшиеся повсюду консервные банки так, что они подпрыгивали выше головы.
Когда я подходил к своей землянке, навстречу мне выскочил ординарец:
– Ой, товарищ капитан, у вас вся гимнастерка в крови. Давайте скорей постираю, а то пятна останутся. Да и на брюках-то кровищи!..
ВЛЮБЛЕННЫЙ КОМБАТ
У командира батальона капитана Логунова были большие синие глаза, добрая улыбка и мягкий бархатный голос. Почти всегда на людях веселый и бодрый, он, оставаясь один, пел грустные песни и временами впадал в странную задумчивость. Тогда, сколько ни пытайся с ним заговорить, он будто не слышит.
– И чего такой человек мучается?
– спросил меня как-то Заяц, его ординарец.
Солдат разбитной, бывалый, он отличался смелостью, разудалостью и ради комбата готов был жизнь положить, что не раз доказывал в боях.
Я любил Зайца - он был похож на Анатолия Михеева, моего ординарца. Заяц это понимал и часто бывал у меня. Как-то, прибежав от комбата с распоряжением, он сообщил:
– Хозяин письмо от жены получил.
– Ну и что?
– спросил я. Хозяином он называл своего командира.