Подробности войны
Шрифт:
Я его понимал.
Но время шло. Затихло наступление. Мы встали в оборону, врылись в землю. И горе комбата за более важными делами и заботами потеряло свою остроту, а потом в конце концов совсем забылось. В это время у нас в полку появилась Зина, младший лейтенант. Говорили, инструктор снайперского движения.
Анатолий мне сразу же о ней доложил:
– Товарищ капитан, снайпер у нас появилась из Москвы. С курсов приехала. Учит стрелять. Снайперов готовит. Ой, хороша. Посмотрит, так сознание потерять можно.
Через какое-то время я
– Ну как там твоя снайперша?
– Вы смеетесь, товарищ капитан, - обиженно ответил он.
– А посмотрели бы сами, так смеяться бы перестали. Дух замирает. Не видел в жизни, чтобы женщина столь хороша была. Я прихожу к ней. "Научи, - говорю, - стрелять". Она так посмотрела на меня, так улыбнулась. Не поверите, плакать от радости захотелось. Руки у нее белые, локотки полные, сама гладкая да веселая. Чем-то таким отдает от нее, будто током бьет.
Через месяц пошли слухи, которые связывали имя снайпера Зины с именем нашего комбата.
Когда я спросил очередной раз своего Анатолия:
– Ну как там твоя снайпериха?
– он ответил, не задумываясь:
– А что, товарищ капитан, обижаться не стоит. Не на кого-нибудь, на нашего комбата глаз положила, ему кровь полирует, шельма. Его выбрала. Значит, она еще и умна больно. Никому не обидно.
Скоро она стала приходить к нам. Было ясно, что капитан Логунов влюблен в нее.
Заяц старался изо всех сил. Он делал все, чтобы Зина приходила чаще: встречал ее, угощал, провожал и смотрел на нее с любовью, подобно своему хозяину. Мы были рады, что Иван Васильевич ожил, снова захотел жить, выпрямился, повеселел.
Не знаю, была ли Зина в самом деле красива, можно ли было серьезно говорить о том, что улыбка ее была очаровательной. Может, Зина была только уверена в себе и горда, а мы принимали это за красоту. На нас она смотрела несколько свысока. Ее можно было оправдать: нам самим на себя смотреть не хотелось, на таких грязных и обросших.
Но комбата нашего - хотелось верить - она любила. Это ради него она нам делала одолжение. Снисходительно и в то же время приветливо кивала головой, снимала серую каракулевую шапку, закалывала волосы, рассыпавшиеся по плечам.
Я вспоминал при этом, как Иван Васильевич говорил когда-то Зайцу о том, что женщинам тяжелее, что их надо прощать. "А разве тяжело таким, как Зина? думал я.
– Ее нечего было жалеть. Она, казалось, могла заставить вздрогнуть и замереть сердце любого из нас".
Странно и непонятно было одно: как она очутилась в полку? Как ее не оставил в большом штабе какой-нибудь влюбленный начальник? У нас в батальоне была всего одна женщина - санинструктор седьмой роты Маша Шорина. Широколицая, с мужской фигурой, с сиплым от табака, прокуренным голосом, в поношенном солдатском обмундировании. Она страдала, находясь одна среди мужиков. Ни умыться, ни переодеться. И хоть бы кто-нибудь раз загляделся на нее. Сколько народу вытащила из смерти эта некрасивая женщина. И все будто не в счет.
Когда она лежала убитая в траншее летом, то мы вдруг увидели ее оголенные ноги (юбка была коротка, чтобы закрыть их) и втайне подумали: какие они сильные и красивые. Все удивились, как это мы ни разу не заметили, когда она живая была.
Вот такую несчастную женщину нужно и можно было пожалеть. А Зина красивая. На чем она надорвется? Кто пройдет мимо нее?!
Приходя к нам и усаживаясь на самом почетном месте, Зина укладывала на колени снайперскую винтовку и говорила кому-нибудь:
– Ну-ка, дай ножик.
Каждый рад был услужить. Мы вытаскивали на выбор сразу несколько ножей. Она брала у кого-нибудь и, мило прикусив нижнюю губу, забавно и сосредоточенно делала на прикладе очередную зарубку. Мы смотрели, затаив дыхание, и думали: бывают же такие красавицы. Она в нашем представлении была недоступна, величава, даже изящна.
Конечно, кругом ни одной женщины, а мы только входили в зрелость.
Надо сказать, она тоже старалась нам понравиться, это я сейчас хорошо понимаю. Когда она была нежна и любезна с нами, Иван Васильевич, конечно, хмурился, если с кем-нибудь вступала в разговор, то краснел, что пугало нас.
Но известно, что святые на нашей земле встречаются редко. Как-то во время разговора втроем (Зина, комбат и я) я заметил, что они сидят так, что их колени соприкасаются, а он рукой тайно гладил ее по коленкам.
Наконец стало известно, что Зина ночевала у Ивана Васильевича. Это все в наших отношениях расставило по своим местам. Зина приходила к комбату и часто оставалась у него. Комбат, конечно, гордился ею. Однажды сказал мне:
– Скоро приглашу вас на свадьбу.
Я был рад: добрее, чище и смелее капитана Логунова я никого не знал. О Зине не говорю: мне казалось, перед ее непобедимым очарованием распахиваются любые ворота и смягчаются любые сердца.
Так продолжалось долго, пока не пришла беда.
Однажды во время наступления мы прорвали передний край противника и начали преследование. Немцы отходили по проселкам, уносили с собой убитых и раненых. То и дело на тропинках, пробитых в снегу отступающими, мы видели многочисленные следы кровавой схватки: коричневые пятна на снегу, вытоптанном людьми, кровавые бинты, разбитые предметы солдатского снаряжения.
Однажды вот так, двигаясь по просеке - он впереди, я сзади, - Иван Васильевич остановился и, когда я приблизился, сказал:
– Вот эта чертова Зина, до чего она меня довела!
– А в чем дело, Иван Васильевич?
– испуганно
спросил я.
– Понимаешь, бояться начинаю.
– Чего?
– Чего-чего, - передразнил меня комбат, - смерти, вот чего. Боюсь, что убьют. Никогда не боялся.
– А с чего это убьют?
– Вот возьмут и убьют. Прилетит шальная, и все. Прощай любовь в начале мая.
– Да вы что?!
– Люблю я ее. Вот и боюсь: жалко оставлять такую.
Я еще не испытал любви, потому мне казался смешным его разговор.