Подробности войны
Шрифт:
В этот же день Заяц сказал мне:
– Всю ночь не спали. Говорили-говорили. О чем - не знаю.
Конечно, в батальоне пошли разные слухи. Я слышал, как один солдат говорил другому:
– Конечно, что ты хочешь? Жили-то всего неделю вместе, а не виделись два года! Друг друга не знали как следует... Совсем незнакомые люди. Если бы еще ребеночек был, тогда совсем другое дело - привязались бы друг к другу.
Другой, не менее мудрый и хитрый солдат объяснял иначе:
– А что? Вполне возможно, к примеру, что она другого нашла.
– Ну да, - недоверчиво -протянул
– Что ну да? Она же живой человек. А потом, навсегда-то любовь разве бывает?!
– Ну да!
– опять кто-то выразил несогласие.
– Раз жена, значит, все! О другом не мечтай. Вот как должно быть.
– А у меня вот что получилось, - включился в разговор другой солдатик.
– Перед самой войной. Она ведь в воскресенье началась?
– В воскресенье.
– Так вот, может, в час, может, в два вышел на двор. Черт меня дернул. Вышел, гляжу - а на скамеечке у ворот моя с каким-то парнем сидит. Я выхожу, а он шмыг в кусты. За ним-то я не побежал - убьет еще, а она вскакивает да мимо меня, да на крыльцо, да дверь на запор, на шкворень. Я стучаться, а она говорит: "Поклянись, что не будешь бить!" Ну я слово дал. Она открыла и в постель, и я туда же. А утром разбудили нас. "Война", - говорят.
– Ну и что, ты так и простил, а? Ну, что молчишь, простофиля? спрашивают его.
– Так ведь некогда уже было драться-то.
– Конечно, надо сперва фашиста разбить.
– Сначала-то думал: "Вот приду с войны, попомнит она меня. Я ей покажу, как при живом муже парней привечать". А сейчас все прошло. Ну что, посидела с парнем. Сам виноват. Значит, ласки ей мало было.
– Мало, мало, - поддразнивали его товарищи.
Потом солдаты увидели меня и прекратили разговор.
Однажды я проснулся и услышал, что мой ординарец ведет задушевную беседу с Зайцем. Я узнал их по голосам. Разговаривали они за дощатой стенкой.
Заяц говорил:
– И ты знаешь, всю ночь его попрекала: "Зачем да зачем вызвал?", а подумаешь, так сама кругом виновата. По рукам и ногам связала. А и всего-то в ней, что волосы уж больно красивые. Как распустит их да выбросит вперед, так просто съел бы всю.
– Ну, Заяц, ты даешь!
– восторженно отзывался мой ординарец.
Я понял, конечно, что речь идет о жене капитана Логунова. Мой ординарец говорил:
– Уж больно худа. Я таких не люблю. Вожжа и вожжа.
– Ну это уж кому как, - возразил Заяц.
– А я вот толстых не люблю. А видел, глаза у нее какие?
– Как пуговицы.
– Это когда она на людях была. Боялась, видно.
– А потом что?
– Потом глаза-то разгорелись, не оторвешься.
– Нет, я ведь понимаю, - говорит Анатолий.
– У каждого свой вкус имеется. Что ты будешь делать?! Иную, бывало, встретишь, не девка, а кобыла, ржет да все норовит к тебе поближе, а ты на попятную. Не тянет, значит, немила. Другая страшнее смерти, а все бы за нее отдал. А?
– Я приглядывался к ней, - говорит Заяц.
– Раз, думаю, капитан к ней привязался, значит, есть в ней что-то такое.
– Ну а правду говорят, что у нее кто-то там, в тылу-то, есть? спрашивает мой Анатолий.
– Уверен. Какой-нибудь старый черт, - говорит Заяц.
– А почему старый?
– А где сейчас молодых-то в тылу найдешь?
– Говорят, и молодые еще есть.
– Ну есть, конечно, и молодые, но что с них возьмешь? Оки небось сами голодные. А тут, наверное, какой-нибудь директор магазина. Она, вишь, какая худая, поесть-то каждому хочется.
Анатолий взрывается в гневе:
– Ну если бы со мной так вышло, уж я бы ей вывеску попортил, гадине.
– Она Ивану Васильевичу, - объясняет Заяц, - прямо сказала: "Мне, говорит, - тебя жалко". Жалеет. Значит, у нее там другой есть.
– Так зачем приезжала? По телефону бы сообщила.
– А ты знаешь, как он ее упрашивал, письма каждый день писал. Совесть, видно, ее заела. Сам слышал: "Сердце, - говорит, - у меня как в смоле кипит. Вот до чего мне тебя жалко".
На время разговор прекратился. Потом Заяц опять тихо начал:
– Я уж под утро (тоже уснуть не мог) подошел к капитану и говорю ему прямо при ней: "А что вы, товарищ, капитан, об ней уж так? Зачем себя унижаете?" А он говорит: "Уйди, Заяц, не до тебя. Мы сами разберемся".
– На моем месте доведись, - говорит мой ординарец, - так я бы ее шлепнул. Что у него, пистолета нет или патронов жалко?
– Не-е-ет, - говорит Заяц, - мне как-то Иван Васильевич, знаешь, что сказал: "Им, - говорит, - женщинам-то, тяжелее, чем нам. Им, - говорит, надо многое прощать, даже если они в чем виноваты". Вот!
И после этого невольно подслушанного разговора я еще больше стал жалеть своего несчастного комбата.
Однажды, когда мы снова были на переднем крае и готовились к прорыву, мне все-таки удалось разговориться с комбатом. Лучше я этого не делал бы.
– Что уж, Иван Васильевич, убиваться-то так, - сказал я, - Ну разошлись и разошлись. Все без жен живут, и ничего.
– Ты понимаешь, - ответил он, - я ведь в ней видел чудо какое-то. А выходит, обыкновенная баба. Но как представлю, что она с кем-то там радость делит, выть готов.
– Все пройдет, - пытаюсь я успокоить друга.
– Попомните меня, Иван Васильевич, она, дуреха, еще сто раз пожалеет и волосы свои рвать будет. Погодите. Дайте только войне кончиться!
А Иван Васильевич опять свое:
– Помню, в госпитале меня раскромсали. Пришел в себя после операции, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Думал, конец наступил. Сестры да нянечки ходят вокруг, а я раздетый дочиста, будто и не мужчина совсем. Смотрю, и такое к ним добро, благодарность и любовь! Больно, сил нет, а кричать совестно. А сейчас волком выть хочется, собакой лаять. В глаза бы никому не смотрел - настолько тяжело и стыдно.