Подростки
Шрифт:
На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях.
Как и она у меня.
— Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?
— Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.
— Должностью твоего отца.
— Я не думаю, что это главное, — она вздохнула.
— И какие записи у тебя есть?
— Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?
— Поставь Адамо.
Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.
— И где же Мандельштам?
— Он
— Сколько журналов у тебя.
— Все отец приносит.
— И это все конфискат?
— Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.
— Уютно у тебя, — я плюхнулся в кресло.
— Вот Мандельштам, взгляни, — она стояла совсем рядом со мной.
— Такой тоненький и столько шуму?
— Он ведь мало написал.
— Дашь почитать?
— Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.
В магнитофоне наконец кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.
— Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, — сказал я.
— Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, — она стала моститься.
— Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?
Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.
— Нет, — сказала она, — если так хочешь, давай сядем на мишку.
— Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.
И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках.
Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще весь этот месяц нашей бурной любви мой дружок вел себя кошмарно.
Он стоял день и ночь.
Я просыпался утром — торчит. Я писал в школе контрольную — торчит. Я летел на свидание — еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как
Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону.
Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.
— Какая ты красивая, Ната, — шептал я и целовал ее в шею.
— Самая обычная, — ответила она, голос ее дрожал.
— Давай расстегнем совсем, — сказал я и стал расстегивать ее халат.
Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.
Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку, и ничто не могло меня, а еще точнее, нас остановить.
Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков.
— А где справедливость? — засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь.
И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения.
Мы лежали на боку лицом друг к другу, и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно: назад пути нет.
Она раздвинула ноги.
Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное.
— Что? — спросила она чуть слышно.
— Не получается, — пробормотал я жалобно.
Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал.