Подружка невесты
Шрифт:
Ее шляпа походила на те, что носили главные героини фильмов сороковых годов (таких фильмов Филипп много видел по телевизору). Что-то вроде котелка, в каких щеголяли дамы в седле, только белая и с вуалью неподходящей длины. В руках Фи держала лилии. Цветы для похорон, подумал Филипп, вспомнив венок на гробе отца.
Что касается подружек невесты, которых просили улыбаться и смотреть с любовью на Фи, а не в объектив, то Филипп долго бы смеялся над их нарядами — что еще сказать? — если увидел бы их в каком-нибудь журнале. Это были какие-то туники разных цветов (розовая, терракотовая, светло-желтая и абрикосовая) с пышными,
Наверное, это Сента. Казалось, она не имеет никакого отношения к той семье, казалось, что у нее не может быть ничего общего с этими людьми. Она была необыкновенная. И дело не в ее росте или каких-то недостатках фигуры (а она была ниже всех и очень худая). Кожа у нее была белая, но не такая, какую обычно называют белой (то есть бледная или сливочная), а белее молока, белая, как перламутр какой-нибудь раковины на дне моря. Губы немногим ярче. Филипп не мог разглядеть цвет ее глаз, но волосы, прямые и гладкие, очень длинные, почти до пояса, были серебристые. Не светлые, не пепельные, а именно серебристые, кое-где с матовыми прядями.
Но, пожалуй, самым удивительным для Филиппа было невероятное сходство Сенты с Флорой. У девушки было лицо этой статуи: идеальный овал, прямой, довольно длинный нос, широко посаженные спокойные глаза, маленькая верхняя губа, прелестный рот, не полные, но и не тонкие губы. Если волосы собрать в пучок и завязать лентами, она была бы копией Флоры.
Девушка держалась уверенно и спокойно. В то время как остальные в перерывах между съемками суетились, поправляли прически, бретельки, теребили цветы, Сента стояла неподвижно — как статуя. Она была так же невозмутима, как и мраморная девушка, которую Филипп сумел-таки три дня назад незаметно пронести в дом, а потом наверх к себе, пока мать делала кому-то стрижку. Сента была похожа на Флору и изяществом фигуры: если обхватить ее талию двумя руками, то можно сомкнуть пальцы.
Затем, когда фотограф попросил всех улыбнуться и в последний раз посмотреть в объектив, она повернула лицо так, что Филипп был шокирован: улыбка Сенты оказалась жутко натянутой и искусственной, это была не улыбка даже, а гримаса. Словно Сента намеренно издевалась или высмеивала всю церемонию. Ну нет, конечно же нет, разве она может допустить такую безобразную презрительную усмешку. Впрочем, даже если так, никто этого не заметил. «Замечательно! Замрите! Девочки, последний кадр!» — воскликнул фотограф. Все, снято. Этот снимок, безусловно, займет свое место в свадебном альбоме Фи. Теперь ей осталось только попозировать для «двух первоклассных портретов очаровательной невесты», как выразился фотограф. Фи еще не успела встать как следует и просила Стефани поправить ей шлейф, когда дверь распахнулась и в комнату вбежал Харди.
— Ой, я обязательно должна с ним сфотографироваться! — воскликнула Фи. — Посмотрите, какой он очаровашка! Я возьму его на руки; ничего страшного — его вчера искупали.
Две подружки невесты уселись на диван, придвинутый к стене, а белолицая Сента — ее сказочные, похожие на металл волосы теперь укрывали плечи — после секундного раздумья неторопливо пошла в противоположный конец комнаты, где стоял Филипп. Она шла так, что выглядела намного выше, чем была на самом деле: прямо, высоко подняв голову, очень грациозно. Пока Сента не заговорила с ним, Филипп смотрел на ее рот и думал о том, что ни у одной женщины он не видел такого красивого рта. Какой же у нее голос?
Губы раскрылись, и она произнесла:
— Какой интересный песик. Весь в рыжих пятнышках, точно маленький далматинец.
Филипп, улыбаясь ей, замечая только сейчас какие-то детали, медленно проговорил:
— Он подходит к вашим платьям.
— Вы его специально покрасили?
Филиппа рассмешила ее серьезность.
— Дело в том, что наша мама слегка его забрызгала, когда делала кому-то мелирование. Краска так и не сошла, хотя его купали.
— А я думала, он какой-нибудь редкой породы.
Филипп ожидал, что девушка говорит тихо, но ее голос оказался звонким, она не «проглатывала» гласные, говорила спокойно. Можно подумать, ее когда-то учили произносить речи, а не разговаривать. Он увидел, что кисти рук Сенты, державшей викторианский букетик из бутонов оранжевых тюльпанов и розовых гвоздик, были маленькими, а ногти подстрижены коротко, как у детей. Сента посмотрела на Филиппа своими почти бесцветными глазами, чистыми, как вода, в которой каждая капля темно-зеленой краски расходится по поверхности кругами и полосами.
— Вы Филипп, брат Фи, да?
— Совершенно верно, — он замялся. — Я и наряжен так, потому что буду ее посаженым отцом.
— Сента Пелхэм, — она произнесла свое имя так четко, словно его кто-то записывает.
— Не знаю никого, кого звали ли бы Сентой. Какое-то иностранное имя.
— Так звали одну героиню «Летучего голландца», — в ее голосе появились нотки раздражения.
Филипп не знал, что такое «Летучий голландец» (что-то связанное с музыкой, может, опера?), и потому обрадовался, когда услышал, как его зовет мать: «Филипп, Филипп, ты где?»
— Простите.
Сента что-то ответила. Он не привык общаться с людьми, которые смотрят на тебя в упор и при этом даже не улыбаются. Филипп закрыл за собой дверь и пошел на кухню, где увидел Кристин — смущенную, встревоженную, но выглядящую гораздо лучше, чем когда-либо в последнее время. Такая перемена смутила его, даже захотелось зажмуриться. Кристин была в голубом наряде — этот цвет всегда ей шел больше других — и в круглой шляпке, задрапированной бирюзовым шелком и украшенной лавандой.
— Пришла машина для нас с тетушками и еще одна — для подружек невесты.
— Хорошо. Все уже готовы.
Она милее, чем жена Арнэма, подумал Филипп, более женственная, более нежная, — и сам изумился своим мыслям. Сестры спустились по лестнице: промелькнула соломенная шляпка с опущенными полями, что-то яркое, как у попугая, высокие каблуки, плотные нейлоновые чулки, кольца, браслеты и ожерелья (все, что только можно найти в шкатулках), пролетели облака «Твида» и «Фиджи».
— Не забудь перед уходом запереть Харди на кухне, — сказала Кристин, — а то он написает на белый ковер. Ты ведь знаешь, что он делает, когда волнуется.