Подружка невесты
Шрифт:
Только платаны с набухшими почками, которые вот-вот превратятся в листья, делали менее заметными трещины в асфальте и покосившиеся заборы и не давали этой улице окончательно выглядеть трущобой. Свет фонарей золотил нежные распускающиеся листья, тени были остроконечные, как лоза. Дом, где жила Сента, стоял в ряду темно-фиолетовых кирпичных зданий. Окна в нем были плоские, прямоугольные, будто вдавленные в стену. Десять ступенек вели к тяжелой деревянной двери с декоративными вставками, когда-то давно покрашенной в темно-зеленый цвет, а теперь такой разбитой и испещренной дырками, что казалось, будто кто-то использовал ее в качестве мишени. С этих ступенек можно было посмотреть через штукатуренную невысокую стену, служившую лестнице балюстрадой, и в подвальное окно увидеть помещение, забитое всяким хламом: консервными банками, бумагой, апельсиновой кожурой.
Сента отперла дверь. Дом был большой, трехэтажный, но, очутившись внутри, Филипп сразу почувствовал, сам не зная как, что они в нем одни. Это, конечно, не значило, что весь дом принадлежал Сенте. Два велосипеда у стены, кипа «макулатурной» почты на коричневато-красном столе говорили об обратном. Все двери были закрыты. Сента повела Филиппа по коридору и потом вниз по лестнице в подвал. Запах этого дома был новым для Филиппа. Он не мог точно его определить, мог только сказать, что это едва уловимый запах скопления застаревшей грязи, которую никогда не убирали, даже не перемещали из угла в угол или с одной поверхности на другую: засохших крошек, ненужных вещей, мертвых насекомых, паутины, нечистот и испражнений, давно пролитых жидкостей, шерсти зверей и их помета, пыли и сажи. Запах распада.
Подвал когда-то был отдельной квартирой. По крайней мере, так казалось. Все его комнаты, кроме одной, использовались для хранения разных вещей, которые отчасти и создавали этот запах. Там стояла старая мебель и ящики с бутылками и банками, лежали ворохи старых газет и сложенные стопками потемневшие вещи — когда-то это были шерстяные одеяла, но годы превратили их в серую, осыпающуюся, покрытую пылью массу. Уборную с унитазом и сливным бачком наверху отделяла натянутая наспех душевая занавеска. За ней же были колченогая ванна и один-единственный медный кран с холодной водой, покрытый зеленой коркой и перевязанный тряпками.
Комната Сенты, расположенная в передней части дома (ее окно выходило на улицу), оказалась единственным жилым помещением. Почти все пространство занимала большая кровать, шести футов шириной, с продавленным матрасом. Фиолетовые простыни и наволочки пахли так, будто их не меняли очень давно. Еще в комнате было огромное зеркало в раме, украшенной гипсовыми херувимами, цветами и фруктами, от которых откололись или совершено исчезли и позолота, и отдельные детали — веточки, лепестки.
На низком столике Филипп увидел догоревшую свечу в блюдце, полном воска, и пустую бутылку из-под вина. На плетеном стуле, увешанном ненужными вещами, стояло увядающее растение в медной кадке, полной пыли. Никаких штор — только деревянные ставни, сквозь которые пробивался бледный сероватый свет, но его было недостаточно. Сента зажгла лампу с пергаментным абажуром, отделанным бахромой. В тот первый вечер, с изумлением оглядывая комнату и оттого чувствуя себя неуверенно, Филипп спросил у Сенты, чем она занимается.
— Я актер.
— То есть актриса?
— Нет, Филипп, не актриса. Ты ведь не называешь никого медичкой или адвокатшей, правда?
Он уступил.
— Ты снималась на телевидении? Я мог тебя где-нибудь видеть?
Она усмехнулась добродушно и снисходительно:
— Я училась в Королевской академии драматического искусства. А сейчас жду роли, которая нужна таким, как я, чтобы заявить о себе с самого начала. Возьмись я за первую попавшуюся роль, это повредило бы моей репутации. Ты так не думаешь?
— Не знаю, — ответил Филипп, — я в этом не разбираюсь.
— Я тебя научу. Мне хочется, чтобы у тебя было свое мнение обо мне, Филипп. Самым важным для меня, для нас будет то, что мы думаем друг о друге. Главным содержанием нашей жизни будет духовный обмен.
Однако ничего духовного в этот вечер не произошло. Вскоре они забрались в постель. Лежа в кровати Сенты, можно было видеть ноги прохожих за окном, а прохожие без труда увидели бы лежащих, стоило только нагнуться. Сента засмеялась, когда Филипп встал, чтобы прикрыть ставни, но он все-таки сделал это. В тусклом, коричневатом свете лампы на их движущихся телах, предающихся любви, мерцал загадочный золотистый глянец. Рвение Сенты казалось неутомимым, изобретательность — безграничной. То она выглядела сосредоточенной и серьезной, даже хмурой, то начинала звонко, безудержно смеяться. Филипп уже любил ее смех и странный, звонкий, но не визгливый голос, спокойный и чистый.
В полночь он собрался встать и пойти домой, но Сента — Сента использовала и подавляла его, поглощала и упрекала, сжимала и заманивала, отпускала только с огромным нежеланием, чуть не изрыла своими детскими, но сильными пальцами и натерла языком, шершавым, как у кошки. Он захныкал, вздохнул и уснул. Последнее, что она сказала, прежде чем он провалился в сон, звучало так:
— Я не просто хочу, чтобы ты был рядом, Филипп, я хочу быть тобой.
На следующее утро, в воскресенье, он, проснувшись только в девять, явился домой к десяти. Мать и Черил уже собирались звонить в полицию.
— Я подумала, — сказала Кристин, — как это будет ужасно, если я останусь без сына, ведь я уже осталась без дочери.
Она ни о чем не спрашивала Филиппа, и это не было проявлением такта или осторожностью. Просто теперь, когда сын вернулся, Кристин не думала о том, где он мог быть и чем заниматься.
В гостиной Филипп увидел, что открытка исчезла. Неужели потому, что он или Фи поговорили с матерью об этом? На ковре, напротив камина, лежал крохотный помятый розовый бутон, наверное выпавший из венка или букета одной из подружек невесты. Может, из венка Сенты? Все-таки странно, что о Сенте даже не думается в сентиментальном или романтическом ключе: чтобы вспоминать о ней, цветок не нужен. Филипп поднял бутон, понюхал — запах ни о чем ему не говорил. Да почему он должен был ему что-то сказать? Он вместе с Сентой, будет с ней вновь этой ночью, у него есть настоящая женщина, женщина с подернутыми серебром волосами…
В комнату вошла Черил и вручила брату пятифунтовую банкноту. Филипп чувствовал себя совершенно иначе по сравнению со вчерашним днем: еще четырнадцать или пятнадцать часов назад он был абсолютно другим человеком, а теперь возможные неприятности Черил отодвинулись очень далеко, перестали быть его заботой.
— Спасибо, — Филипп произнес это так задумчиво, что сестра пристально посмотрела на него. Он с радостью рассказал бы ей о Сенте. Конечно, с еще большей радостью он рассказал бы о ней Фи, не будь та сейчас на пути в Сент-Питер-порт. Но ведь Сента попросила никому не говорить:
— Я пока не хочу, чтобы кто-то знал о нас, Филипп. Не сейчас. Какое-то время это должно быть нашей святой тайной.
Прошла неделя. Они виделись каждый день. Филипп сказал, что не будет ночевать дома до вторника, по крайней мере сегодня и завтра, потому что из «Розберри Лон» его послали участвовать в одном проекте в Винчестере и там для него снят номер в гостинице. Он только сейчас осознал, что это очень ценно — иметь такую мать, как Кристин. Неопределенность ее реакций и отрешенность, которые раньше раздражали и, хуже того, тревожили (он ведь понимал, как это может сказаться на ее благополучии), ее очевидное незнание заурядных условностей Филипп воспринимал теперь как божий дар.