Подвиг Сакко и Ванцетти
Шрифт:
Если я и прекратил голодовку, то сделал это только потому, что во мне не осталось больше жизненных сил. А я ведь устроил голодовку, борясь за жизнь, и продолжаю бороться сейчас за жизнь, а не за смерть.
Сын мой, не плачь, будь сильным, чтобы утешить мать, а когда ты захочешь отвлечь ее от душевного горя, сделай то, что я обычно делал сам: поведи ее далеко за город. Там вы будете собирать полевые цветы, отдыхать в тени деревьев, наслаждаясь гармонией журчащего ручья и мирной тишиной природы. Я уверен, что ей будет очень хорошо, а значит, и ты будешь счастлив. Но запомни, Данте, запомни: помогай слабым, которые просят о помощи,
Сколько я передумал о тебе, когда сидел в тюремной камере, прислушиваясь к пению и нежным голосам детей, игравших в сквере! Их голоса несли с собой жизнь и радость свободы сюда, за эту стену, где замурованы трое заживо погребенных людей. Дети всегда напоминают мне о тебе и о твоей сестре Инес, — мне так хотелось бы видеть вас всегда. Но все же хорошо, что ты не приходил в камеру смертников, что ты не видел ужасного зрелища: троих людей, ожидающих казни, — не знаю, какой бы отпечаток остался на твоей юной душе. А с другой стороны, если бы ты не был так впечатлителен, тебе было бы полезно сохранить в памяти, а когда ты вырастешь — бросить в лицо всему свету позорное воспоминание о том, как жестоко и несправедливо умоет преследовать и казнить эта страна. Да, Данте, они могут умертвить наше тело, и они это сделают, но они не могут уничтожить наши идеи, которые мы оставляем в наследство будущим поколениям.
Данте, прошу тебя еще раз: люби мать и в эти горестные дни будь самым близким человеком на свете ей и дорогим нашим друзьям; я уверен, что твое мужественное сердце и душевная доброта поддержат их. Не забывай меня, люби и помни своего отца хоть немножко, ведь я так люблю тебя, сынок, так много и часто о тебе думаю.
Передай самый братский привет всем нашим близким, мою любовь и поцелуи маленькой Инес и маме.
Обнимаю и целую тебя от всего сердца.
Твой отец и товарищ.
Р. S. Бартоло шлет тебе самый сердечный привет. Надеюсь, мать поможет тебе понять это письмо: я мог бы написать, его куда проще и лучше, если бы чувствовал себя здоровее. Но я так ослабел».
Хотя маленькая девочка не все тут поняла, а брат, жалея ее, кое-что опустил при чтении, — письмо все равно привело ее в трепет. И она попробовала придумать какие-то слова; ей так хотелось сказать их отцу!
Едва смятение ее чувств улеглось, как пришло другое письмо, на этот раз адресованное ей, с обращением: «Моя дорогая Инес!» Отец сам заговорил с ней. Ведь каждое слово его письма означало, что он разговаривает с ней.
«Я так хотел бы, чтобы ты могла понять то, что я тебе скажу! Как жаль, что я не умею писать совсем, совсем просто, — ведь мне страстно хочется, чтобы ты услышала биение сердца твоего отца, так сильно любящего тебя, моя дорогая малютка.
Как трудно рассказать тебе все так, чтобы ты поняла, — ты ведь совсем еще маленькая, — но я постараюсь вложить всю душу в мои слова, чтобы ты почувствовала, как ты мне дорога. Если это не удастся, я знаю, ты спрячешь мое письмо и перечтешь потом, когда станешь старше. Тогда ты вникнешь в мои слова, почувствуешь ту глубокую неясность, с которой
В моей жизни, полной борьбы, самой дорогой мечтой, самой сладостной надеждой было поселиться с тобой, с твоим братом Данте и с мамой в маленьком домике, слушать твой простодушный лепет и радоваться твоей неясной привязанности. Сесть с тобой рядом возле дома под тенистым дубом и учить тебя, как надо жить, как читать и писать, следить за тем, как ты бегаешь по зеленым полям, хохочешь, поешь, срываешь цветы и прячешься за стволами деревьев, перебегая от одного из них к другому, от прозрачного, быстрого ручья — в объятия твоей матери.
Я знаю, какая ты добрая и как ты любишь маму, Данте и всех наших близких, и я верю, что ты любишь и меня немножко, — ведь я так люблю тебя, что больше любить нельзя. Ты не подозреваешь даже, как много я о тебе думаю. Ты живешь в моем сердце, в моих мыслях, в каждом уголке этой мрачной, голой камеры, в облаках, что бегут за окном, во всем, что видит мой взор.
Передай мой горячий отеческий привет всем друзьям и товарищам, а особенно — нашим близким. Брату и матери передай любовь и поцелуи.
Прими самый горячий поцелуй и безграничную нежность от того, кто так любит тебя и скучает по тебе.
Горячий привет всем вам от Бартоло.
Твой отец».
Пока отец разговаривал с ней, она сидела, закрыв глаза, и старалась увидеть его лицо, движение его губ и усмешку, которая иногда появлялась в его глазах даже в тюрьме.
Но все это, однако, было в прошлом. По календарю взрослых с тех пор прошло всего несколько дней, но по исчислению маленькой девочки и по тому, как для нее бежало время, все это случилось давным-давно. Сейчас, ранним утром, она безмятежно спала наедине со своими снами и воспоминаниями, — кто знает: горькими или радостными?
— Уйдите, пожалуйста, — попросила репортера ее мать.
Молодой человек снова взглянул на детей и ушел. Он был не в силах оставаться дольше. Он ушел и, шагая по дороге, пытался составить в уме заметку о том, что он видел. Его тревожил и мучил рой мыслей, внезапно, без спроса нахлынувших на него, и он не умел в них разобраться.
Никогда прежде он не чувствовал такой потребности понять, какие силы движут бедным разносчиком рыбы и работягой-сапожником, которые были оба не то анархистами, не то коммунистами или чем-то в этом роде. Такие люди появлялись неизвестно откуда и, как ему казалось, шли стороной от того мира, в котором он жил. Они вступали на свой путь, и этот путь приводил их к насильственной смерти, в тюрьму, к голодовке, на электрический стул; такой конец был приуготовлен подобным людям. Они не были обитателями его мира и не затрагивали его совести.
И вдруг они стали обитателями его мира и делом его совести. Как-то раз он гулял с девушкой и по-мальчишески хвастал ей, с какими необыкновенными историями приходится сталкиваться газетчику. Да, в это утро он столкнулся с одной из таких историй. Расскажет ли он о ней когда-нибудь кому-нибудь в том же хвастливом, мальчишеском тоне? Конечно, если бы он смог рассказать о ней, значит он смог бы и написать заметку, а ему это надо сделать.
Но о чем же ему писать? Он чувствовал как-то смутно и в какой-то степени трагически, что на спокойных и прекрасных лицах спящих детей была написана повесть, которой он еще нигде не читал и никому не рассказывал.