Подвиг живет вечно (сборник)
Шрифт:
— Я в некотором смысле на подозрении у Врангеля, — признался он. — Вот когда выйдем в Эгейское море, тогда будет легче. При неблагоприятном исходе дела капитан «Решид-паши» может попасть в тюрьму… Но это уже не мои заботы.
…Когда небо посерело, они прошли мимо Чанаккале, мимо огромных крепостных башен, опоясанных красным орнаментом — меандром. Башни были неправдоподобно огромные, круглые, толстые.
— Вот оно, Эгейское море! — сказал Гравицкий, резко выкинув руку вперед. Макошин видел перед собой только мутную лиловую пелену.
— А слева — Гиссарлыкский холм. Троада. Святой Илиоп… Там развалины Трои. А лесистый хребет за Гиссарлыком — гора Ида. Та самая, где сидел Зевс и наблюдал за ходом Троянской битвы.
ЗевсВсе происходило именно там. Равная вихрям Ирида устремляется к Трое, священному граду. Бог ты мой, из каких битв мы вышли! Что в сравнении с ними Троянская! А вот поди ж ты — все то, что происходило на заре человечества, почему-то представляется в багряно-золотом блеске, в ореоле величия. Какие звезды наблюдали за гражданской войной?.. Мы — не ахейцы, не троянцы. Белогвардейский сброд, как называют нас в ваших газетах… Больше всего меня радует, что мы проскочили Дарданеллы! Проскочили! Чудо.
Макошин молча слушал, понимал: не эрудицией хочется блеснуть Гравицкому. В истории он ищет какие-то объяснения настоящему. Охваченный смятением, он хотел уяснить что-то для себя. Почему все кончилось катастрофой?
Не то чтоб он раскаялся — он не чувствовал себя виноватым: честно старался служить своему классу, вместе с солдатами гнил в окопах, а класс оказался несостоятельным, не смог удержать власть. Зато Рябушинский нагреб на поставках миллионы. Французы с презрением за всех сформулировали главное: если уж вы не смогли победить раздетых, разутых большевиков, имея в изобилии все, чем снабдила вас Антанта, то чего, какого чуда ждать от вас дальше? Вы разбиты, рассеяны, потерпели полное крушение… Вот почему даже сейчас, в Эгейском море, оскорбленный союзниками Гравицкий упорно продолжал редактировать и дополнять «Обращение к войскам белых армий». Это — документ! «Наша родина вышла из революционного хаоса и вступила на путь творческой созидательной работы. На международной политической арене Советское правительство является единственным защитником интересов России и ее государственного суверенитета…» Пожалуй, тут сформулировано самое важное, а точнее, обозначены непреложные факты.
Собираясь вместе небольшим кружком, образовавшимся непроизвольно, генералы вначале с оговорками, а потом прямо пытались осмыслить свое положение. Российские военные интеллигенты — так они себя называли, генералы Клочков, Секретев, Зеленин. К ним примкнули полковники Лялин, Оржановский, Житкевич, Климович. И в конце концов пришли к выстраданному выводу: нужно вернуться на родину; самое тяжелое — чувствовать себя никчемным и ненужным. Свою жизнь починить трудно, но необходимо, чтобы не впасть окончательно в духовное бессилие, не окостенеть.
По всей видимости, так или примерно так размышлял Гравицкий. Он испытывал невольную симпатию к несколько угрюмому, с проницательными и умными глазами посланцу Дзержинского и Фрунзе, понимая: это новая порода людей, таких еще не было…
А Макошин, искренне взволнованный встречей с мифами детства и юности, с теми временами, которые познавал воображением, не отрывая глаз от Гиссарлыкского холма, пронизанного красными лучами утреннего солнца. За всю ночь Константин не сомкнул глаз ни на минуту, но был бодр, без всякой сонливости. Фронтовая жизнь приучила к умеренности: он спал и ел мало. А сейчас провалился в далекое прошлое, был взбудоражен. Святой Илион… Отсюда началась осмысленная история человечества. Когда Гомер, живший в незапамятные времена, посетил Трою, она уже лежала в развалинах много веков. Как стара память человечества, как давно люди воюют… Они продолжали воевать, никак не могут угомониться, и кровавый угар по-прежнему дурманит им головы.
Ему вдруг захотелось вернуться в Политехнический институт. Из солидного члена реввоенсовета превратиться в мальчишку-студента, завершить курс кораблестроительных наук. Неужели это когда-нибудь сбудется? Или он плывет навстречу смерти, своей роковой судьбе?..
…Да, все было именно здесь: Троя, Пергам, родина Гераклита — Эфес, родина великого Гомера — Смирна, или Измир.
— В Эфесе находился тот самый храм Артемиды, сожженный Геростратом, — продолжал Гравицкий. — Крез тоже из здешних мест. Геродот, Эскулап, врач Гален — все в одной мраморной чаше…
Даже на верхней палубе воздух казался застоявшимся. Пахло машинным маслом и горячим дымом. Обоим казалось, что опасность уже миновала: Эгейское море было перед ними, а там другие законы и правила.
Неожиданно с анатолийского берега, от Кумкале, где, собственно, и находился Гиссарлыкский холм, отделился сторожевой катер. Тревога! Из рупора неслась ругань на греческом и плохом английском.
— Греки, — с облегчением произнес генерал.
— Сас паракало, милатэ ихё! — крикнул он в свою очередь грекам в рупор. — Калос сас врикамэ!
— Что вы сказали?
— Я сказал, чтобы говорили медленнее, а то ничего не понять. И поприветствовал: мол, рады вас видеть.
Макошин невольно улыбнулся.
Пароход остановился, греки замолчали. Видимо, звуки родной речи произвели на них впечатление. Моряки были во френчах и затейливых головных уборах, расшитых золотой вязью.
— Можно подумать, будто пожаловали швейцары из нашей гостиницы.
Грудь Гравицкого была украшена царскими и иностранными орденами и медалями. Бельгийский крест Леопольда I с лавровым венком и девизом «В единении сила»; серебряный английский орден; французский военный крест; итальянская и еще какие-то медали. Он специально нацепил все регалии, чтоб иностранный патруль сразу видел, с кем имеет дело.
Патруль с примкнутыми к винтовкам штыками поднялся на палубу. При виде врангелевского генерала в полном параде произошло замешательство.
— Калимэра… Доброе утро, — пробормотал офицер. Генерал не стал ждать, пока у него потребуют документы, протянул их офицеру.
— О, росос кирие генераль Гравицкий! Врангель, Слащев…
На хорошем греческом генерал объяснил, что послан с заданием вывезти с Лемноса корпус Слащева в Константинополь.
Это произвело настоящий фурор. Греки оживились, загалдели. Наконец-то греческий остров будет свободен от непрошеных постояльцев! По всей видимости, предполагаемую эвакуацию они связали с обострением отношений между Врангелем, англичанами и французами.
— Выход судов в море из Дарданелл разрешен ровно в шесть часов, — поспешно сказал офицер, — сейчас пятый час. Но в данном случае можно пренебречь правилом, существующим для пассажирских судов. Вы — судно военное. Счастливого пути!
Катер ушел. «Решид-паша» устремился в Эгейское море.
Эгейское море… Наконец-то! Что-то шевельнулось в душе Макошина: а ведь это действительно из юности, из сказок и мифов!
Макошин глядел на юго-запад в белесую дымку, из которой проступали очертания островов, и вдруг тревога снова завладела им. Сейчас все предприятие вдруг показалось ему сплошным безумием. Эгейское море. А дальше — Средиземное… Три советских чекиста стоят на палубе турецкого парохода, плывущего в неизвестность, и находятся они, по сути, в самом центре враждебных сил. В случае чего, уйти некуда. У них нет с собой оружия — таковы правила игры. Сообщат ли греки в Константинополь о следовании «Решид-паши» на Лемнос? А через несколько часов — встреча с вешателем Слащевым, он-то и прикажет всех нас немедленно арестовать и к стенке… Эх, маузер бы да пару гранат! Он даже заскрипел зубами от сознания своего бессилия.