Подвиг живет вечно (сборник)
Шрифт:
Шаг за шагом суд разоблачил все попытки Потемина уйти от ответственности. И во многом помог ему в этом свидетель Аганин.
После Ясско-Кишиневской операции, как бывало всякий раз, когда очищались от гитлеровских оккупантов крупные территории, миру становились известны новые злодеяния нацистов: в Молдавии они расстреляли, повесили, сожгли заживо шестьдесят четыре тысячи человек. Пыткам и издевательствам подверглись более двухсот тысяч мирных граждан…
В августе сорок четвертого нам довелось видеть многие только что вызволенные из-под фашистского
— Р-равняйсь. Смирно! — командовал старшина с орденами на груди и, оглядывая не совсем еще ладную шеренгу, шел от солдата к солдату, поправлял дружелюбно, показывал, как надо стоять в строю. — И чего это у тебя, парень, локотки наперед тянутся? Это у них, у фрицев, такая стойка. Ну, ясное дело, повзрослевши в оккупации, других солдат не видел. Вот и стоишь по-ихнему… Как зовут-то?
— Александр Мироненко!
— Ничего, Мироненко, научишься, справным солдатом будешь!
И тут торопливо выходит из казармы на плац офицер штаба, делает старшине знак, что докладывать не надо, времени, мол, нет, и обращается к строю:
— Кто умеет чертить, шаг вперед!
Шаг сделал Мироненко. Первый шаг прямо-таки необыкновенного для новобранца продвижения по службе. У кого почерк хороший? У Мироненко! Кто может отредактировать донесение? Мироненко! Вызвали куда-то переводчика, а надо срочно прочесть немецкий текст. «Давайте я попробую», — предлагает свои услуги писарь полкового штаба Мироненко. И прочел. Ну молодец! И вот уже он усердствует в оперативном отделении штаба дивизии. Те, кто одновременно с ним солдатское обмундирование надел, заканчивали войну в ефрейторских званиях, да и то не все, а Мироненко — в погонах старшего сержанта! Да еще с орденом Славы на груди (как позже выяснилось, ворованным). Ко всему этому старший сержант оказался еще и поэтом: целую тетрадь стихов написал! Ну как не взять такого человека в редакцию солдатской газеты?!
Покопавшись в архивах, можно, вероятно, установить, кто именно осаждал кадровиков, добиваясь перевода все-умеющего писаря в свои канцелярии, кто подписывал его характеристики, открывающие доступ к штабным сейфам, кто доказывал начальникам, что никак не обойдется без него, «поэта-фронтовика», редакция военной газеты. Кого-то без особых усилий обводил вокруг пальца усердный писарь, который незадолго до этого был не Мироненко, а Мюллером. А чуть раньше — Юхновским. И тогда покровительствовал ему матерый гитлеровец Кернер… Но вот тот, кто посылал старшего сержанта Мироненко с поручением в Магдебург, пусть узнает, как он провел там один вечер.
Сержант еще днем нашел по заученному адресу — Бисмаркштрассе, 51 —особняк, который не раз видел на фотокарточке, стоявшей на столе у Кернера. Прошел мимо и только в сгустившихся сумерках вернулся, поднялся на крыльцо. Ему открыла женщина средних лет.
— Гутен таг, фрау Марта!
Всмотревшись в пришельца, женщина всплеснула руками:
— Мой бог! Не может быть… Это вы, Алекс?
Фрау Марта узнала молодого
По поводу этих карточек и писем и пришел сюда Мироненко-Юхновский. Он убедительно втолковал фрау Кернер: в ее интересах, в интересах ее мужа, который скоро вернется, всю присланную из России корреспонденцию нужно немедленно уничтожить. И целый вечер они перетряхивали семейные альбомы Кернеров, бросая в камин открытки, письма, фотографии.
Одну карточку Алекс задержал в руках, жаль было с ней расставаться. Объектив запечатлел его рядом с гестаповским начальством. В новенькой форме вермахта. С медалью на груди, с пистолетом на поясе. Стоял он браво. И локти сами собой тянулись наперед…
…В Ромны, небольшой городок на Сумщине, гитлеровцы вошли не с ходу, как планировали. Части Красной Армии, оборонявшие город, дрались до последнего. Даже раненые стреляли, пока хватало сил, пока глаза различали мышиную расцветку вражеских мундиров.
Раскаленный солнцем и снарядами день клонился к закату. Обезлюдели улицы, притихли мертвенно. Лишь на площади, одетая по случаю в черные торжественные костюмы, маячила кучка местных предателей, держа наготове хлеб-соль. Верховодил ею бывший агроном, облаченный теперь в отличие от остальных в помятую, провонявшую нафталином форму, то ли деникинскую, то ли петлюровскую, по-собачьи вытягивающий кадыкастую шею, чтобы, паче чаяния, не прозевать столь долго ожидаемой минуты.
И он не прозевал — Иван Юхновский, действительно петлюровский офицер, действительно закоренелый антисоветчик, ловко скрывавший свое прошлое. Как только старший оккупационный чин вышел из машины, Юхновский первым подскочил к нему, выказывая словами и видом своим неописуемое подобострастие.
— Рад служить великой Германии!
Отошел он от своего нового хозяина в должности руководителя городской полиции.
А на тротуаре, чуть поодаль, стоял сын предателя — Александр Юхновский. Вскоре стараниями отца в полиции оказался и он.
Этому предшествовали краткосрочные «курсы»: отец-палач привел сына, будущего палача, на первую массовую казнь. Дескать, смотри, как я расправляюсь с теми, кто против нас, смотри и учись. Старый волк не сомневался: молодой оправдает его надежды.
Двенадцать человек тогда повесили в Ромнах. В суде Александр Юхновский все время канючил: «Простите меня, малолеткой ведь был, страх обуял, что с ним поделать?!» А ведь среди этих двенадцати, повешенных в его присутствии, были и его ровесники.
Судебный процесс приоткрыл завесу над многими тайнами. Заговорил еще один из палачей. Не мог не заговорить: следователи — московские чекисты — выявили каждый его шаг, каждое преступление. Характерно: Юхновский, такой красноречивый, когда ему хочется разжалобить суд, выторговать что-либо для себя, тут при упоминании двенадцати героев, как бы проглатывает язык, подолгу молчит, заикается, что-то бормочет, закатив глаза. Но факты, страшные факты, которыми переполнены тома обвинения, вынуждают его возвращаться в прошлое, сознаваться, приводить против желания свидетельства массовой духовной стойкости, массовой ненависти к врагу, жившей в непокоренном советском народе.