Подвиг живет вечно (сборник)
Шрифт:
Браун родился 2 марта 1884 года. После окончания учебы стал офицером, участвовал в первой мировой войне. После войны, отмечал доктор Елинек, был помощником командира учебного офицерского центра, командовал батальоном, преподавал в военной академии. С 1927 года в течение почти девяти лет являлся военным атташе в Румынии.
«В 1938 году генерал Йозеф Браун вышел в отставку и поселился в Трояновице под Радгостом… Но началась вторая мировая война, и Йозеф Браун, как солдат по призванию и сознательный патриот, взялся за организацию сопротивления… На нелегальных собраниях он говорил о необходимости борьбы против немецкого фашизма и пытался найти наилучшие
Развязанный после убийства германского гауляйтера Гейдриха террор прервал на время работу антифашистской группы, но с лета 1944 года она была возобновлена… Генерал Браун имел псевдоним доктор Оравский…»
Из письма доктора Елинека стало известно, что в конце 1944 года нацисты, начав широкомасштабную карательную операцию против чехословацких партизан, напали на след генерала. 22 марта 1945 года он был схвачен. Йозефа Брауна сначала содержали в тюрьме в городе Била, но после нескольких допросов перевезли в Остраву. Ни генерал Браун, ни ближайшие его друзья не были сломлены. Йозефа Брауна позднее перевели в Брно. Потом направили в пересыльный лагерь в Мирошов. Несмотря на болезнь, Браун установил связь с мирошовским революционным подпольем. Ему удалось бежать. После освобождения Чехословакии от немецко-фашистских оккупантов Йозеф Браун вернулся в Трояновице. 31 октября 1945 года он скончался.
В Моравско-Силезских Бескидах, на месте приземления в марте 1945 года возглавляемой Копалеком десантной группы, благодарные жители Моравии соорудили из камней памятный знак. Он напоминает людям, что в годы второй мировой войны при освобождении Чехословакии от немецко-фашистских захватчиков подвиги бойцов интернациональной разведгруппы приближали победу над фашизмом. Их подвигу жить вечно.
Александр Сгибнев
ЕЕ ЗВАЛИ ТАНКА
Две девушки, две недавние университетские подруги: одна — в неотступной ярости, другая — в беззащитной подавленности — стояли друг против друга.
— Я проклинаю, Кристина, твое отступничество.
Глаза говорившей все более темнели, наливаясь гневом.
— Проклинаю нашу с тобой дружбу, проклинаю любовь к тебе — я ведь так тебя любила! А ты едешь в Берлин и будешь учиться. У кого? У фашистов! Это отвратительно…
Одной из них, Кристины, давно уже нет на свете. С другой, по-прежнему черноволосой, хоть и вошедшей в звание бабушки, оставшейся до удивления молодой в чувствах, в душевной приподнятости, мы сидим в ее маленьком институтском кабинете. Она то и дело сокрушенно опускает голову и плачет, тихо, безутешно.
— Если бы я знала тогда. Если бы знала… Больше всего меня угнетает, что она перед казнью, в последний жизненный миг свой могла вспомнить именно эту нашу тяжкую размолвку, мои несправедливо жестокие слова…
Потом, дома, она покажет детскую, где выросли ее сыновья, все трое: на стене, в обрамлении цветов-бессмертников, портреты Георгия Димитрова, Владимира Ильича Ленина, Николая Вапцарова, Владимира Заимова, наших фронтовых героев — Виктора Талалихина, Александра Матросова, Зои Космодемьянской, Олега Кошевого и ее подруги — Кристины Яневой.
Дети видели эти портреты со дня своего рождения, они сопровождали
— Прошу вас, если будете писать, не указывайте моей фамилии, — говорит на прощанье хозяйка. — Мне и без того нестерпимо стыдно перед мужем и детьми, перед теми, с кем дружила в те далекие трудные годы. И в первую очередь перед ней, перед моей вечной сестрой.
Многие-многие годы возвращалась к ней Кристина. И вот вернулась. И разве к ней одной? К друзьям, в памяти которых живет свято. К Болгарии, чьей верной дочерью была и оставалась всегда. И к России.
Вскоре после победы над фашизмом пронесся слух: Янева-то была, оказывается, разведчицей. Потом, стараниями историков-исследователей, появлялись уточнения: как разрабатывалась легенда, как удалось перехитрить германское посольство в Болгарии, чтобы послать Кристину Яневу на стажировку в Берлинский университет. Вот почему — понимаете? — свернула она свою общественную работу, перестала бывать на публичных свободных диспутах, будораживших молодежь, избегала даже мимолетных встреч с теми, без кого еще вчера не могла прожить и часа…
«А мы-то!» — горестно казнят себя сверстники Яневой. Но в чем их вина? Они же действительно не ведали ничего! Уж на что дотошны гестаповцы, коими была наводнена в ту пору София, и те ни о чем не догадывались. Видимо, подпали под гипноз, поскольку рекомендательное письмо-после нескольких бесед — вручал ей лично посол фон Бекерле, преуспевающий дипломат.
…Поезд на Берлин уходил поздним осенним вечером, в темноте незаметно растворились звезды, лишь над горой Витошей, ее родной Витошей, краснела едва приметная издали сигнальная лампочка. На газетном листе, оставленном на приоконном столике тетей Златкой Караяневой, нет, не тетей, а мамой, мамой, ведь с пяти лет воспитывалась у нее, смутно виделись цифры: 1942…
А подруги проводить не пришли. Ни одна. Когда ей пришлось объявить о своем отъезде, в их взорах вспыхнуло неприкрытое отчуждение, неприязнь, боль.
У тети глаза тоже не были такие, как прежде, добрые, — в них застыла растерянность, недоумение, угнетенность всем происходящим.
Страшно, как страшно… Кристине хотелось разрыдаться, хотелось крикнуть: да поверьте мне, люди, бесконечно близкие люди, ни в чем я не виновата перед вами, во всем — и в мыслях, и в дыхании, и в делах, что предстоят, — я остаюсь с вами, но не могу сказать об этом… Нельзя, нельзя!
Колеса под вагоном стучат, стучат. Дорога бежит в неизвестность, как потом окажется — в бессмертие. Я же, спустя десятилетия, подолгу сижу в музее истории революционного движения Болгарии и с волнением ищу начало той дороги, начало биографии, что до сих пор воспламеняет сердца. Документов сохранилось мало, ведь война прокатилась по этой земле, но научные сотрудники музея сделали, казалось, невозможное: они по крохам восстановили биографию Кристины Яневой, опросив множество людей, собрали ее письма родным и знакомым, в том числе из Германии; как живая, смотрит Кристина с фотографий, покинувших семейные архивы. Лицо пленительно красиво. Особенно покоряют глаза — большие, радостные, затененные густыми ресницами. «Здравствуйте, кто меня помнит, здравствуйте, новые поколения, я всегда с вами?» — будто въяве доносится ее голос — одухотворенный, чистый.